Сын ветра. Сказки Центральной и Южной Африки - Автор Неизвестен

Несколько лет назад все газеты мира облетело сообщение о том, что найдены люди «зомби» и раскрыта их тайна. До того времени ходили легенды о «живых мертвецах», о людях, лишенных всяких желаний, воли и нужд и беспрекословно подчиняющихся приказам хозяев. По словам газет, обнаружены злодеи, которые опаивали жертву неким пойлом, вызывающим на несколько часов видимость смерти; после похорон злоумышленники вынимали мнимого покойника из могилы, отрезали язык, отшибали память, внушали представление о реальности перенесенной «смерти» и использовали для рабского труда обычно на отдаленных плантациях. Временами родственники «умерших» случайно встречались с похороненными и оплаканными «покойниками». Те не узнавали или — иногда — узнавали родных. Это были трагические встречи, и они порождали особые рассказы, и слухи, и стереотипы, и сюжеты. Один из таких сюжетов в форме бытовой сказки, сказки-былички приводится и в нашем сборнике.

Подчас сказки и повседневные рассказы в глазах постороннего совершенно неотличимы. Во всяком случае жанры эти взаимопроницаемы. Любопытно! Казалось бы, сказка африканская — явление гораздо более архаическое (стадиально), чем русская, например. Но в русской сказке вы вряд ли найдете упоминание о телефоне или о спутнике! В африканской же сказке это вовсе не диво. Когда мы в сказочном повествовании нигерийского писателя Амоса Тутуолы читаем, что «дух затрещал, как телефон»,— нам смешно, африканцу же — нисколько. Взаимопроницаемость жанров позволяет самой технократической современности войти и в миф, и в волшебную сказку, иногда в трансформированном виде, а иногда и не меняясь.

Среди сюжетов африканских сказок есть такой: злодей европеец гоняется за африканскими жителями с кинжалом, чтобы съесть их печень (похоже на европейские легенды об африканском каннибализме, не правда ли?). Зафиксирован и следующий сюжет. Один англичанин охотился на львов где-то в Кении. Истребив всех львов, англичанин сказал отцу, что теперь, когда в Африке больше нет этих животных, он отправляется охотиться на львов... в Германию.

Нет такой современной реалии, которая не имела бы шанса попасть в африканскую сказку! Подчас такая реалия экзотизируется (ведь и Германия для африканской сказки — экзотика), иногда одомашнивается, присваивается, порой выдается за чудо, а когда и переосмысливается. Вот, например, в тексте южноафриканских коса мы встречаем отсутствующее в их языке слово «диндала».

Персонажи лукаво объясняют, что в их стране так называют того, кто наставляет девушек перед свадьбой. Лукавство состоит в том, что парни-то прекрасно знают, что этим словом называют полицейского («диндала» — искаженное голландское dienaar — констебль). Впрочем, наверно, таким же образом секунд-майор в русской сказке стал некогда «секун-майором» (от слова «сечь»).

В известном фильме итальянского режиссера Антониони «Профессия — репортер» есть такой эпизод. Герой берет интервью у африканского колдуна. Тот сидит в белых национальных одеяниях под деревом. У него красные глаза, напряженный взгляд. Лицо исполнено величия и какой-то мрачной таинственности. Мимика почти отсутствует. Репортер спрашивает у колдуна, что он может сказать о своем ремесле теперь, после того как закончил один из ведущих университетов мира. Тот отвечает: «Не кажется ли вам, что ваш вопрос больше приоткрывает вас самих, чем возможный мой ответ раскроет для вас меня?»

Видимо, это наилучший в подобной ситуации ответ. Это нам следует должным образом потрудиться, чтобы верно сформулировать вопрос. Лишь на правильный вопрос можно получить адекватный ответ. Пока же мы обеспокоенно-гуманистически будем вопрошать: отчего это в африканских сказках столько жестокостей? каннибализма? нелогичности? — мы вряд ли что-либо поймем. Эти наши недоумения обнаруживают лишь нашу неготовность к пониманию.

Да, африканские сказки отражают некую действительность, и можно сказать, что отражают хоть и своеобразно, но достаточно точно. При этом надо помнить, что сказка чаще всего повествует не об ординарном событии. И если текст представляет собой, скажем, описание того или иного ритуала (как оно весьма часто случается), то как не понять, что это — мистерия, драма, в которой в нешуточном поединке сходятся Жизнь и Смерть, и чаша весов клонится то в одну, то в другую сторону. Трагический исход в африканской сказке в отличие от европейской весьма вероятен. Таково влияние непреодоленного мифологического мировоззрения с его трагическим, но и мужественным memento mori. Так уместно ли слово «жестокость» там, где речь идет о законах и самых глубоких и трепетных тайнах мироздания и миропорядка? Человек соотносит себя с космосом и вечностью. Он спрашивает: кто я? где я? надолго ли я? И понимает: я смертен.

Жестоко ли это? Бессмысленный вопрос. Жесток ли закат солнца? Милосерден ли рассвет? Рассказ же о смертности человека — не бессердечие, а приготовление человека к принятию неизбежного.

Кстати, почти всюду в Африке полагают, что после смерти человек не исчезает, а превращается в духа. На этой вере основывается культ умерших. Предки долго и самым действенным образом вмешиваются в жизнь живых членов семьи, наказывая одних и поощряя других. Существование духа продолжается до тех пор, покуда кто-либо из живых помнит его по имени. Это, между прочим, одна из причин, по которой африканцы так заботятся о многочисленности потомства. Предки — мертвые и живые — принимают активнейшее участие в воспитании детей, и часто именно они обнаруживают в детях их способности, порой сверхъестественные, и предназначение.

В сказках дед или бабка обучают ребенка магическому умению, волшебству, сакральному знанию. Причем обучение начинается, когда ребенок пребывает еще в зачаточном состоянии! Вот будущий вождь и великий колдун покидает материнское лоно, пока женщина спит, и пляшет со своей бабкой вокруг деревни. Это он каждую ночь съедает все запасы мяса, и это он говорит человеческим языком, едва родившись. Это страшно! Но зато деревня, в которой мальчик становится вождем, вечно благоденствует, не зная ни засухи, ни голода. Вот оно — наследие предков!

В отличие от европейского фольклора, где появление мотива колдовства — безошибочный признак волшебной сказки, колдовство в Африке — реалия повседневной жизни. Колдун может быть персонажем любого по жанру повествования — от ритуальной песни до современного романа, от истории, рассказываемой у костра на деревенской площади, до последней новости, которой обмениваются между собой университетские профессора. Поражение в футбольном матче, провал на экзаменационной сессии, любовная неудача — все это зачастую объясняется колдовскими кознями. При этом различаются чародеи (колдуны) и ведуны. Первые прибегают к травам и лекарственным средствам, вторые опираются лишь на внутреннюю силу. Первые могут быть либо добрыми, либо враждебными, вторые же — всегда концентрация зла и агрессии. Время от времени возникают разбирательства с привлечением гадателей, указывающих на источник зла. Вспыхивают кампании против ведунов, уносящие сотни жизней. Причем вера в колдовскую силу не только не исчезает в Африке с ее вхождением в современное индустриальное общество, но еще и укрепляется, потому что усиливающееся социальное расслоение и неравенство влекут за собой обострение чувства несправедливости. А это чувство устремляется по уже испытанному руслу и трансформируется в ненависть к ведунам, средоточию зла. Если в сказках рассказывается о людях с красными глазами и вывернутыми стопами, о людях, продвигающихся задом наперед или повисающих ночью на дереве, цепляясь за ветки крючками, которые растут на пятках,— то не надо принимать такие описания за разгул чьей-то фантазии. Это стереотипы. Именно так и представляют себе люди ведунов. А если говорится, что молодой человек, для того чтобы стать ведуном, отдает на съедение учителю душу своего родича, то африканцы уверены, что именно так и делается. Ведуны, превратившись, например, в муравьев, через ноздри пробираются во внутренности спящего и съедают его душу. Без души человек может прожить от силы два-три дня. Или душа (опять-таки во время сна) похищается, затем ее помещают в тело ягненка и на шабаше пожирают.