Змея Сатаны - Барбара Картленд

Граф нахмурился:

– Что-нибудь для него сделать? – повторил он. – Насколько мне помнится, он уже не работает у меня.

– С ним произошел несчастный случай.

– Да, конечно, – сказал граф. – Теперь я припоминаю. С ним действительно был несчастный случай, и я его уволил.

– И вы... не назначили ему пособия!

– Это неправда! – Голос графа прозвучал резко. – Никогда в жизни, мисс Лангстоун, – говорю вам истинную правду – я не уволил ни одного человека из тех, кто хорошо мне служил, не обеспечив их будущее.

– Да, но... это не относится к Джему Буллиту, – повторила Офелия.

В ее голосе прозвучали нотки упрека.

Он хотел возразить, но в это время за дверью послышались какие-то звуки, и девушка, стоящая перед ним, вздрогнула. Едва слышно она сказала:

– Пожалуйста... пожалуйста, я вас очень прошу... не говорите моей мачехе, что я с вами разговаривала.

Это было похоже на крик страха, настоящего ужаса. И с быстротой лани, прежде чем дверь успела отвориться, она оказалась перед ней, словно как раз выходила из комнаты.

Но там стояла не та, кого она так боялась; это был дворецкий. Не говоря ни слова, Офелия прошла мимо и исчезла в коридоре.

– Ее светлость спрашивает, милорд, – сказалграфу дворецкий, – не соблаговолите ли вы посетить ее в будуаре?

Это было именно то, чего ожидал граф, – и он последовал за дворецким через гостиную и дальше по коридору.

Граф поймал себя на том, что высматривает по сторонам какие-нибудь следы присутствия Офелии, но его окружала тишина большого дома, нарушаемая лишь тяжелыми шагами дворецкого, идущего впереди.

– Джем Буллит! – Граф произнес это имя вполголоса, вспомнив теперь маленького, высохшего человечка, умевшего так обращаться с лошадьми, что всегда первым приходил к финишу.

Он вспомнил несчастье, которое с ним произошло, и то, как он был расстроен, узнав, что вряд ли Джем Буллит сможет снова сесть в седло. Ну, и конечно же, он позаботился о нем, обеспечив его будущее, как всегда делал это для тех, кто хорошо ему служил.

Непонятно, как Офелия Лангстоун получила такую неточную информацию и, в любом случае, почему ее так заботит судьба чужих слуг?

Думая о ней, он понял, что на самом деле очень мало знает о Лангстоунах – исключая то, что леди Лангстоун некоторое время преследовала его.

В этом тоже не было ничего нового для графа; женщины такого типа неизменно за ним охотились. Однако ему было также известно, что матери дочерей на выданье считали его человеком, знакомства с которым следовало избегать любой ценой.

Поэтому он был бы даже слегка разочарован, если бы его полностью приняли в обществе, которое он про себя называл «порядочным». Только самые ближайшие его друзья – их было немного – знали, насколько сложной личностью был граф. Не случайно он взял себе не только имя человека, известного как один из величайших Рейков[2] в истории, но и сознательно подражал его характеру.

Граф Рочестер родился в Уилмуте, хотя и не был в родстве с человеком по имени Уилмут, сделавшимся олицетворением распущенности при дворе Карла ІІ.

Неудивительно поэтому, что, когда король Георг III предложил ему графство, он попросил вернуть ему титул Рочестер.

Третий граф Рочестер умер в возрасте одиннадцати лет. После этого графство фактически перестало существовать, хотя второй граф не был забыт.

Теперешнего владельца титула необычайно занимало сходство их судеб, и когда во время учебы в Итоне он читал непристойные стихи Рейка эпохи Реставрации, его всякий раз забавляли аналогии между его жизнью и своей собственной.

Мать Джона Уилмута была пуританкой, грозой своего мужа и вечным укором для сына и жены сына. И это при том, что его отец был, что называется, «вполне порядочным человеком».

Джералд Уилмут мог бы сказать о себе то же самое. Возможно, психологически вполне объяснимо, что он испытывал потребность поступать наперекор матери, если уж она его постоянно осуждала; это был дополнительный повод для продолжения исследования биографии того человека, с которым он себя отождествлял.

Граф Рочестер из царствования Карла II был человеком, которого его биограф характеризовал как «остроумного, храброго, не злого и беспечного развратника».

Может быть, сто лет спустя его поклонник и не стал бы так ревностно следовать по его стопам, если бы мать не пилила его непрерывно за каждую проказу и выходку, не соответствовавшую ее представлениям о высокодуховном образе жизни.

Впоследствии граф понял, что тем самым она толкала его на гораздо более серьезные эксцессы, нежели те, к которым он первоначально был склонен.

Когда ему исполнился двадцать один год, как и Рочестер эпохи Реставрации, он занял свое место в палате лордов после смерти отца, лорда Уилмута. Еще одно сближало этих двух людей – интерес к проблемам флота.

Граф энергично выступал против политики, ведущей к упадку флота, когда моряков отправляли в отставку, выплачивая им половину пенсии, как это началось сразу же после подписания Амьенского договора в марте 1802 года.

Но и ранее граф отличался храбростью и фантазией.

Он обеспечил безопасную и спокойную жизнь многим эмигрантам, бежавшим из Франции во время революции, спасая свои головы от гильотины.

В качестве вознаграждения Георг III предложил ему графский титул и спросил, каким именно графом он хотел бы стать. Без малейшего колебания, с легкой улыбкой и представляя, как это разъярит его мать, Джералд Уилмут ответил:

– Я хотел бы стать графом Рочестер, если так будет угодно вашему величеству.

Он еще раньше заслужил свое прозвище.

В последний год учебы в Итоне сверстники прозвали его «Рейк Уилмут», и это прозвище последовало за ним в Оксфорд, где вряд ли кто-либо догадывался, что у него есть и другое имя.

«Рейк Рочестер» – звучало идеально и перебрасывало мостик между Рейком эпохи Реставрации и временем короля Георга.

Он стал чем-то вроде неизменной путеводной звезды в веселом беспутном кружке принца Уэльского, и королева иногда журила его за легкомысленное поведение принца в историях, где были замешаны женщины.

Если прежний Рочестер был сущим дьяволом с женщинами, то Рейк Рочестер II был им не в меньшей степени.

Это было не трудно, потому что он был не только исключительно красив, высок и атлетически сложен, но, кроме того, имел взгляд типичного Рейка, в котором сочетались цинизм и смелость, насмешливая улыбка и язвительный язык.

И поскольку Рейк эпохи Реставрации писал эпиграммы, то и нынешний граф, конечно же, обязан был делать то же самое, однако скорее в прозе, чем в стихах; он чаще обращался к спичу, чем к рифме. Это единственное, что их различало.