Бомба - Арон Тамаши

В субботу утром Воронью улицу обошли представители рабочих. Распространяли листовки и на словах тоже призывали всех принять участие в безмолвной демонстрации, которую партия организует ради безработных.

С Вороньей улицы все захотели пойти.

Мужчины.

Женщины.

Дети.

В воскресенье утром в газетах было опубликовано сообщение. Сообщение, в котором партия отказывалась от демонстрации. От безмолвной демонстрации, которую запретила полиция. Запретила, чтобы недовольство не стало явным.

Чтобы прихожане не нервничали.

И вообще чтобы не нервничал ни один человек из тех, кто привык отдыхать в седьмой день недели.

Только в седьмой.

Не всю неделю.

Без работы.

Воронья улица гудела. Люди разделились на два лагеря. Один не хотел демонстрацию, другой хотел.

Любой ценой.

Бодё был среди них.

У него собирались зачинщики. Обсуждали подробности, что делать с новоприбывшими и как поддерживать порядок, в каком направлении идти, чтобы все сошло гладко.

Еще обсуждали эмблему, которая заменила бы знамя, но была более красноречивой.

Красноречивее, чем пуля.

Красноречивее, чем кровь.

И Бодё придумал. Сделайте, сказал он, длинное древко с двумя боковыми поменьше. Такое, как носят во главе большого крестного хода. А вместо знамени привяжите к концу древка корзину. И в корзину посадите ребенка.

Истощенного ребенка.

Увядший бутон безработицы.

Так и порешили сделать.

К корзине палку.

В корзину ребенка.

Бодё предложил своего старшего сына, которому было уже четыре года.

Который был желт.

Который уже весил пятнадцать килограммов.

Один взял палку с корзиной, Бодё взял ребенка. Они пошли в конец улицы, усадили там ребенка в корзину, вскинули его в воздух и тронулись в путь.

Знамя держали втроем.

За главное древко — Бодё.

Они шли, и их становилось все больше.

Шли вдоль Вороньей улицы.

У аптеки Андяла двое полицейских преградили им путь. Они уставились на странное знамя, в чьем гнезде борющийся со смертью ребенок отхаркивал слюну. У одного из полицейских на глаза навернулись слезы, но другой приказал демонстрантам разобрать знамя и разойтись.

Но они не разошлись.

Понесли свое знамя дальше.

Их стало еще больше.

В центре города навстречу им двинулся большой отряд полицейских. С офицером во главе. Преградил им путь. Офицер кричал. Рабочие тоже.

Полицейские достали ружья.

Оголили сабли.

Офицер предупреждающе выстрелил в воздух.

Все зашумели.

Завопили.

Заплакали.

Стали расходиться.

Только Бодё и те, кто был с ним, продолжали стоять, безмолвно и неколебимо. Со знаменем, которое полицейские начали осаждать.

Раз.

Два.

Три.

Наконец они нагнули его, как охотники за птицами молодое деревце.

Офицер вынул ребенка из корзины.

Посмотрел — он был желт.

Потряс — он был мертв.

Он опустил его на снег, поставил вокруг кордон из полицейских и послал за санитарным врачом.

Рядом безмолвно стояли арестованные знаменосцы.

Вокруг сгрудились богатые господа и воскресные дамы. Какой-то журналист протиснулся вперед и громко спросил, показывая на ребенка:

— Что это?

К Бодё, словно к сигналу бедствия, протянулись миллионы рабочих рук, и он пронзительно выкрикнул:

— Бомба!

Богатеи поверили и разбежались.

Все разбежались.

Однако впустую!

Ибо повсюду, в городах и деревнях, все было заполнено:

Живыми Бодё.

Мертвыми Бодё.

Самыми страшными в мире бомбами.