Под крылом мотылька - Вячеслав Морочко

Проснулся он в панике: очень уж не хотелось быть снова битому. Принюхиваясь, заметался по гладкому полу. На этот раз запах привел к синей плошке, накрытой бумагой, где часто сидел в наказание… И он опростался, едва взгромоздившись на место с полным брюшком, а затем, подчиняясь «инстинкту захоронения», начал топтать и терзать коготками бумагу. На шум прибежала хозяйка, и, вместо того, чтобы бить и браниться, вдруг принялась осыпать его ласками, называя: «Лепушкой», «Лапушкой», «умницей», потом вымыла плошку и накрыла свежим листком.

– Опять притворяются, – недоверчиво думал котенок. На кухне в розеточке он обнаружил вареную рыбу, и, хотя еще не был голодным, на всякий случай умял – «кто знает, что ждет впереди» – и вернулся к поющей трубе.

В этот день еще раза два мыли плошку. Оставшись небитым, котенок повеселел, не догадываясь, что ему уготовано вечером.

Хозяин, вернувшись из института, выслушал новость, спрятал еще не проснувшегося малыша под пальто и вышел из дома. Котенок учуя мороз, – задрожал, запищал и, цепляясь когтями, обезумев от снежного блеска и ледяного дыхания улицы, стал карабкаться на человека, словно на дерево.

– Им надоело возиться со мной! – решил он. – Я пропал!

3.

– Знаешь, мама, – сказала однажды Ирина Кошко – сегодня какой-то нахал в электричке решил ко мне приставать: «Можно, девушка, мне вас спросить?» Отвечаю: «Валяй».

– У вас есть телефон?

– Ну допустим.

– Дайте его записать.

– Для чего?

– Позвонил бы.

– А, может, сразу зайдешь?

– Я б зашел.

– Так в чем дело? Просись ночевать.

– А что, можно? – таращится. Я ему басом: «Сопли утри, да катись, пока ухи целы'» – Отвалил!

– Глупая ты, Ирина, – вздохнула мать. – Вечно кого-то из себя корчишь.

– А чего с ними чикаться – с мужиками-то? Кончилось их времячко!

– Кто тебе это сказал?

– Ты сама так думаешь!

– С чего ты взяла?

– Не слепая – вижу!

– Ничего ты не видишь…

– Вижу! Не хуже других!

– А ну тебя! Хватит! – отмахнулась Ольга Сергеевна.

Ей было не до дискуссий. Как всегда в конце дня ныло сердце. Из зеркала на нее смотрела невысокая женщина, лет пятидесяти с притушенным усталостью взглядом и злыми морщинками над верхней губой. Разувшись, повесив пальто, она проходила мимо дочери в спальню и, скинув одежду, плюхалась на «корову», уставившись в потолок. Перед глазами еще мелькали осточертевшие за день строительные площадки, раскрашенные казарменной краской стены залов и закутков, где между столами и досками суетились бледнолицые люди, с которыми она разбиралась в бесчисленных ляпах, допущенных в судороге, выдаваемой за деловитость – люди с которыми она пробовала договориться, от которых домогалась ясности и которые, в свою очередь, требовали от нее каких-то гарантий, согласований и подписей. Ольгу Сергеевну мутил один вид «проектных контор», называемых «институтами», по которым она таскалась с «возом» бумаг. Внутренности мастерских напоминали грязные стойла. Чтобы творчество зодчих не отрывалось от «почвы», их заставляли творить в удручающей тесноте и грязи, среди облупившихся стен и осыпавшейся штукатурки…

Будучи инженером Управления капитального строительства, Ольга Сергеевна посредничала между строительными, проектными и эксплуатирующими организациями, участвовала в переговорах, похожих на кухонные свары. Все были заняты «выше головы»…. Главным делом было найти виноватого. Когда страсти грозили сорвать совещание, Ольга Сергеевна пыталась разрядить обстановку: «У вас – кролики, – говорила она, улыбаясь, – у меня – капуста. Давайте ладить!» И, как не странно, это ей иногда удавалось.

4.

Вечером Ирина встречала отца словами: «Папа, тебя котяшка заждался». Когда Игорь Борисович ставил портфель, котенок сигал на галошницу, а оттуда – на воротник хозяина, который месяц назад примирил его с улицей тем, что не стал суетиться, хватать и запихивать малыша под пальто. Леопольд успокоился сам, а потом научился не только лежать, вцепившись в искусственный мех, но и, стоя, джигитовать, задрав свечой хвост, успевший из серой морковки превратиться в роскошное опахало, переходить с одного плеча на другое, поочередно касаясь лица человека хвостом и усами. Если шел снег или было морозно, он прижимался к кроличьей шапке хозяина. Постепенно «котяшка» запоминал свой подъезд, дом, двор, квартал, а Игорь Борисович с каждым разом уходил с ним все дальше. Страшнее всего была улица, по которой со звоном и грохотом бегали многоглазые чудища. Вначале, когда, сверкая очами, они приближались, котенок, прячась за шапку, дрожал, но вскоре привык и к машинам, и к людям, и к длинноухому кобельку, выводившему погулять пожилую хозяйку. Песик облаивал громыхавшие как посуда на кухне трамваи, а затем поворачивался к старушке и будто спрашивал: «Видишь, какой я герой!»

Иногда им попадалась странная женщина. При виде котенка она причетала: «Ах, славно устроился мальчик! Лежишь себе, как воротник, и тепло и не страшно!» Игорь Борисович не любил разговоров со встречными и торопился уйти.

Уютно светились огни, под ногами покрякивал снег, бежали машины, шли люди, а Кошко, обо всем забывая, говорил, говорил, убежденный, что так Леопольду спокойнее. Развалившись на воротнике, свесив лапки на грудь и на спину хозяина или же стоя у него на закорках, малыш норовил заглянуть человеку в глаза.

– Не бойся, мой маленький, – говорил человек. – Пока я с тобой, никто тебя не посмеет обидеть.

– Вижу, ты добрый, – соглашался беззвучно малыш. – Я привык к тебе. Мне с тобой славно.

– Есть много вещей, знакомство с которыми тебе еще предстоит… – обращался Игорь Борисович к Леопольду, как если бы говорил с молодым человеком, «обдумывающим свой жизненный путь», – но еще большего, к счастью, ты никогда не узнаешь. Например, тебе в голову не придет, что есть такая фиговина, как «Гармоничная личность», на которую сам я однажды попался, как пескарь на крючок.

И действительно, в эту «фиговину» была вбухана лучшая часть его научной потенции. Начиналось, правда, неплохо: тема дала материал для дипломной работы, двух-трех статеек и даже брошюрки. Молодость жаждала простоты, и он научился выуживать упрощенные формулы из заумных сентенций. Это напоминало поварское искусство: общеизвестное мнение о гармонии, как о «стройности и соразмерности» замешивалось на мыслях Платона о гармонической личности, как «совокупности качеств человека-гражданина, проявляющихся в его физическом облике, поступках, речах и произведениях», сдабривалось суждениями Леонардо да Винчи о «гармоничности, – в идеальной организации тела и во взаимопроникновении внешнего и внутреннего», разбавлялось идеями англичанина Шефтебери – «Что прекрасно, то гармонично и пропорционально. Что гармонично и пропорционально, – то истинно», а также достойного Иммануила Канта: «Гармония – согласованность между рассудком и чувствами „во внутреннем нравственном законе“.» К этому добавлялись «пряности» основателя Йоги – Патанджали о «гармонии в самопознании через сосредоточение» и «сладости» почти безымянных современных Учителей, настаивающих, что «гармония – это сочетание личного и общественного, развитая творческая активность, чувство социальной и моральной ответственности, формирующие Цельную личность». В ту пору Кошко добросовестно верил, что нет ничего на свете достойнее «гармонической личности». Но то ли не хватило «поварского» таланта, то ли исходный «продукт» оказался не первого сорта, – блюдо вышло с горчинкой. Было не ясно, как его следует употреблять… и, вообще, следует ли это делать. «Гармоничная личность», как нечто само собой разумеющееся, требовала, к примеру, отменных задатков, что наводило на мысль о наследственной элитарности, а это не отвечало ни убеждениям, ни далекой от идеалов гармонии внешности Игоря Борисовича. Он долго маялся выискивая обходные пути. В конце концов, помогли товарищи «сверху», решительно указав на «преждевременность темы», порожденной злокозненными умами, чуждыми «почвенному ладу масс».

Избавившись от затянувшегося наваждения, Кошко убедился, что большинство однокашников давно обогнало его на «лестнице званий и должностей». Может быть, он и сломался бы…, но в тот год как раз появилось создание с мандариновыми дольками губ и уморительной дырочкой между ними в середке, а, появившись, стало расти, заполняя жизнь утомленных родителей смыслом. Когда Ирина впервые надела сережки, мать сказала: «Они тебе не к лицу. Для чего ты их носишь?» Ответ был коротким, но убедительным: «Чтобы уши болели».

5.

Вернувшись с прогулки, малыш торопился в спальню, запрыгивал на «корову», бочком, приближался к Ольге Сергеевне и, немного смущенно, тыкался ей в лицо, убежденный, что весь этот теплый мирок в значительной степени был ее миром и что остальных обитателей дома, как когда-то его, она принесла сюда в свое время в хозяйственной сумке. Ольга Сергеевна целовала котенка, уложив, нежно гладила, наслаждаясь его доброй «песенкой». А котенок то расслаблялся и жмурился, то вздрагивал и напряженно пялил глаза на хозяйку. Она тоже с ним разговаривала, и с ним, и одновременно с собой, не в слух, как свойственно слабым натурам, – беззвучно. Взгляд ее то отчуждался, удаляясь в неведомое, то упирался в глаза собеседнику, точно желая проникнуть в его сокровенное.