Граммофон - Вячеслав Подкольский

— Ха-ха-ха! Что верно, то верно! — рассмеялись товарищи.

Подбодрённый этим смехом, Кузьмич ещё с большей горячностью накинулся на молодого, неопытного товарища.

— Да подумал ли ты, садовая голова, «праздничные»-то тебе на родины да на крестины понадобятся? Ты думаешь, мало вся эта процедура-то будет стоить?

— Ведь не скоро ещё, дяденька, она родит-то… — старался оправдаться несколько сконфуженный легкомысленный молодожён. — Нюша-то к одной бабке тут знакомой ходила, советовалась с ней, так та ей сказала, что ждать надо никак не ранее февраля… Эва ещё сколько! Да притом мы с Нюшей так порешили: как дело будет подходит к концу, так я свезу её в родильный приют, чтобы хлопот лишних не было дома…

— Не-ет, ты всё-таки эту самую машину купи! — поддержал Костерина подвыпивший Крылов, вставая из-за стола и нетвёрдыми шагами направляясь к кровати.

Долго ещё продолжались препирательства молодых почтальонов с Кузьмичом. Конец положил им вернувшийся в «холостую» Алабама. Вошёл он трясясь от смеха.

— Ну, и потеха же была, братцы! — воскликнул он, грузно опускаясь на стул. — Напрасно не пошли посмотреть, много потеряли! Та кричит, другая визжит, слова не дают сказать старшо́му. Слушал он, слушал и, наконец, положил резолюцию: коли не прекратят скандала, — никто не смей готовить, и уголья в печке саморучно водой залить хотел! Ах, да, брат, я и забыл тебе сказать: тебя зачем-то домой звали! — вспомнив, обратился Алабама к Костерину.

— Сейчас иду. Прощайте, господа!

Костерин пожал товарищам руки и отправился в своё помещение.

Не прошло и четверти часа, как он опять вернулся в «холостую» комнату бледный, растерянный. Кузьмич уже улёгся в постель, другие товарищи тоже собирались последовать его примеру.

— Ты что опять? — обратился к нему один из них.

— Беда, братцы: жена, никак, родить хочет! — ответил он испуганным шёпотом. — Охает, стонет… Не знаю, что и делать!

Кузьмич при этом известии приподнялся на локоть и сердито пробурчал:

— Так ты сюда-то зачем пришёл? За повитухой надо бежать. Уж эти бабы всегда так: как ночь, так им и родить приспичит!..

— Уж Дарья Ивановна к знакомой-то нашей бабке бегала… Говорят, на фабрику уехала!..

— Ведь ты говорил в родильный отвезёшь?

— Да не едет, говорит, лучше здесь умру!.. Встаньте хоть вы, дяденька Кузьмич! — плаксиво взмолился к нему Костерин.

— Что я повитуха, что ли тебе? Ведь ты хотел граммофон покупать? — продолжал ворчать Кузьмич, однако, вылез из под одеяла и оделся.

— Говорят тебе за акушеркой надо бежать! Что ты тут толчёшься, как слепая в бане? — строго прикрикнул он.

— Куда же, дяденька? Я ни одной не знаю!.. — окончательно растерялся Костерин.

— В моём участке, третий дом от почты, за углом, живёт акушерка-немка, только она важная, дёшево не возьмёт! — раздался сонный голос с одной из кроватей.

— Слышишь: за углом третий дом? Плетюхина это дом, низменный такой… Ну, и беги! — скомандовал Кузьмич. — Для скорости надень моё пальто и шапку… А у жены-то есть кто-нибудь?

— Есть, есть, дяденька, Дарья Ивановна с ней там. Так уж вы, пожалуйста, зайдите предупредить, что я за акушеркой побежал! — ответил Костерин и, надев пальто Кузьмича, которое ему оказалось до пят и огромную фуражку, побежал, путаясь ногами в длинных полах, что возбудило неудержимый смех ещё не заснувших товарищей.

— Что вы зубоскалите? — прикрикнул на них Кузьмич. — Тут, можно сказать, великое дело у человека совершается, а они его на смех!

Пробегая коридором мимо своей комнаты, Костерин на минуту остановился, но, услышав отчаянные стоны жены, опрометью кинулся дальше, придерживая руками полы чужого пальто.

Минут через пять он уже звонил у подъезда небольшого деревянного домика, где висела вывеска: «Акушерка М. О. Кунце». Отпершая дверь служанка проводила его через сени в маленькую переднюю, заставленную множеством сундуков и корзинок, прикрытых ковриками, и пошла докладывать хозяйке, уводя с собою трёх жирных мопсов, которые всё время злобно рычали на незнакомого человека. Вскоре торжественно появилась madame Кунце, полная, довольно красивая женщина лет сорока.

— Ви што? — лаконически обратилась она к пришедшему.

— Будьте добры пойти к нам, жена разрешается от бремени… — начал он заранее придуманную дорогой речь.

— Родит? — перебила его акушерка и топнула ногой на зарычавшую собачью свиту. — Сколько ребёнков?

— Не знаю-с, не родила ещё, а только кричит…

— Я спрашивай, которий рас она родит?

— Первый, первый, ещё года нет, как женаты.

— Я тольшна прэтупрэтить, што мений пятнадцать рупль я не биеру.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, заплатим!.. Вот у нас предстоят «праздничные»… Я, действительно, мечтал купить на них граммофон… — стал вертеть Костерин рукой, желая нагляднее пояснить, что он именно думал приобрести на праздничные деньги. — А теперь Бог с ним! Уж сделайте милость, только пойдёмте поскорее!

Смешная фигура пришедшего, его растерянный вид и странный рассказ о каком-то граммофоне возбудили в акушерке некоторое подозрение.

— Паслюште, ви не пьяный? — без стеснения обратилась она к нему.

— Господи, Боже мой! Капли во рту не было, вот, ей-Богу же! — размашисто перекрестился Костерин.

— Ну, карош, пойду, — смилостивилась, наконец, madame Кунце, и задала необходимый дополнительный вопрос, — боль давно началься?

— Часа два, я думаю.

— Ну, ещё не скоро. Ви поджидайте, я покормлю собачек… — Эй, Маша! — крикнула она. — Приноси сюда молеко и хлеб!

Костерина ударило в пот, и он не удержался не заметить:

— Господи! Да это уж потом бы… Не сдохнут они у вас!

Акушерка строго посмотрела на дерзкого почтальона и внушительно сказала:

— Шифотный тоже кушать хочет. Сядьте здесь! — позвала она его в гостиную и указала на стул, а сама присела к столу, на который прислуга поставила кувшин молока, белый хлеб и три мисочки. Она стала аккуратно резать на мелкие кусочки хлеб, ласково разговаривая с собаками. — Сейчас пусеньки будут кусеньки!

Несчастный молодой муж сидел как на иголках. Наконец, он не выдержал и, чтобы ускорить дело, отчаянным голосом заявил:

— Позвольте, мадам, я покормлю их… Я очень люблю собачек!

Этот тон тронул акушерку. Она торопливо дорезала хлеб, налила молоко и, оставив собак, начала собираться.

Минут через двадцать Костерин, идя впереди, вводил акушерку в ворота почтамтского двора.

— Сюда пожалуйте-с! Здесь осторожнее, не оступитесь… — предупредительно указывал он ей дорогу.

Когда они вошли в коридор, почтальон забежал вперёд и, отворив дверь в свою комнату, таинственным шёпотом сообщил:

— Всё ли готово? Акушерка пришла!

Ответом ему был отчаянный крик роженицы.

— Сюда, сюда пожалуйте! — указывала акушерке дверь одна из соседок-почтальонш. — Уж так-то мучается, так-то мучается, бедняжка! Я посоветовала богоявленскую свечу зажечь перед образом…

В это время подоспела дежурившая у больной другая соседка Дарья Ивановна, которая помогла акушерке раздеться. Madame Кунце неторопливо осмотрелась кругом, равнодушно взглянула на пациентку и властно распорядилась:

— Приготофить горячий вода, и лишний мужчин вон отсюда!

Костерин безропотно вышел в коридор и стал дожидаться у двери. Дарья Ивановна, захватив самовар, побежала ставить его в общую почтальонскую кухню и заметила мимоходом Костерину:

— Чего вы тут стоите? Идите хоть в «холостую», можно будет, так позовём.

Тот беспрекословно повиновался и побрёл в «холостую». Дорогой до его слуха долетел нечеловеческий крик жены. Убитый, трясущийся, войдя в «холостую», он беспомощно опустился на первый попавшийся стул. Здесь все уже успели заснуть, кроме Кузьмича, который, несмотря на свою внешнюю суровость, по природной доброте своей страдал не менее самого Костерина.

Он подошёл к молодому человеку и, положив ему руку на плечо, стал утешать его:

— А ты полно тужить! Всегда так бывает. Самим Господом положено: в муках будешь рождать детей своих.

— Уж очень она кричит, дяденька! — со слезами на глазах сказал Костерин. — А, ну, как умрёт?

— Полно-те чудить-то! Что она первая что ли? Все рожают, да не умирают… Уж такое женское положение.

Так в этих утешениях прошло часа три. По временам то тот, то другой выходил в коридор, но кроме стонов родильницы ничего не слыхал. Ночь тянулась мучительно долго. Минутами обоим страшно хотелось спать, но что-то тупое, тяжёлое не давало забыться. Наконец, раздался церковный благовест. Звонили к ранней обедне. Кузьмич набожно перекрестился. В эту минуту дверь «холостой» тихонько отворилась, и в неё просунулась голова Дарьи Ивановны. Оба почтальона поспешили в коридор. Чинно кланяясь Костерину, Дарья Ивановна необыкновенно торжественным голосом провозгласила: