Конюхиада - Даниил Александрович Маринов

плева.

От белого марева резало глаз,

На фоне его ковылял тарантас.

Прищурившись так, что уж не было мочи,

Стараясь увидеть, кто держит поводья,

Льновласый заметил горбатого деда;

Тот в рясу монаха и шляпу одетый.

Чрез время, скрипя по замерзшей дороге,

Тащила кобыла уставшие ноги.

За ней волочилась тележка с монахом.

Тот, встав, поклонился и начал похабно:

– Послушай-ка мальчик, а чьи это земли? –

И воин, смутившись, ответил: "мои",

– А город, крестьянки, вино и постели?

– То дальше, полдня по дороге пройти,

Там будет распутье и сломанный знак,

Ливенцы достигнешь направо свернувши.

И правит ей честный наместник, поляк,

Что путников любит пред трапезой слушать.

Монах улыбнувшись, похлопал козлы,

Без слов приглашая проехаться вместе.

Но воин стоял и не двинулся с места.

Старик не предвидел такой немоты:

– Указам твоим не отыщешь цены,

А плата монаха – монашеский сан.

Карманы твои хоть и будут пусты,

Советом своим благодарность отдам,

Блаженство сие обретает конец,

И спину целует ночная метель.

За мной поспешает кровавый делец,

Живых отправляя в свою колыбель.

И честь обязует схватиться за меч,

Однако предвидел я лик убиенный:

Как лён распадался косой с твоих плеч,

А руки безжизненно обняли землю.

Поедем же, сын, отпусти эти долы,

Почувствуй свободу и рясу накинь.

Очисть свою душу смирением добрым,

Почувствуй, как в ней расцветает полынь.

Шалфеевый отблеск хрустального неба,

Тебя позовёт блеском Солнца на юг,

И ветры взлелеют златые посевы,

И радостью рек испарится испуг.

Ульётся лиловыми ливнями лето,

Оставив витражную грязь на лице.

И храм твой откроется влажным рассветом,

Любовь воскресая в отважном юнце.

И слово монаха затронуло воина,

Но буйной души не удастся отвлечь.

Упрямая честь обязала покорно,

Покорно и глупо схватиться за меч.

IV

Пред чёрным закатом явилась беда,

В стальных балахонах, идущая равно.

В руках сбитой твари горит булава

И лик призакрыла повязка багряна.

Льновласый ещё раз взглянул на уступы,

Свой дом не отдаст его сердце никак.

Пусть лучше ложатся на тело разрубы,

Внушают пусть гордость, и думает всяк:

"Вот это был рыцарь, защитник отчизны.

Его не сломали, ни холод, ни страх,

Он меч свой, подняв, превращается в прах,

Сам каменным гробом заткнул укоризны".

А холод вновь рыщет вопящей метелью,

Срывает горящие искры из глаз.

Несутся потоки, взрываются ветви,

Удар за ударом – клинка перифраз.

Вонзается в тело, ломая доспехи,

Целует железо горящую плоть,

И ветры, и ветры лелеют посевы,

Главой льноволосой стремятся вдохнуть.

Удар за ударом. Доспешный отходит,

Его всё лобзает взыскательный меч,

А в юноше только горит средоточье:

Жестокость и гордость, отвага и честь.

Дымящийся снег на ногах, тихий шорох.

Лишь звоном клинка отражается стон.

В глазах человечьих надежды опора

Взвивается в небо, он выстоял, Он!

И слишком отвлёкся умом в миг победы,

Беда появилась, неслышна ему,

И шут полубокий, руками своими,

Под ногу подставил льновласому сук.

***

– Серебристою иглою шьёт и шьёт мою судьбу,

Необхоженной тропою по потёмкам я бреду.

Видит солнце из окраин лазуритового дна:

Я один его встречаю у раскрытого окна.

Как ларцовыми дворцами стелется чужая жизнь:

Я смотрел из-за окраин, не боясь свалиться вниз.

Вот уж древо ногу держит, подтолкнул меня буран,

Я слетаю с этих стержней, в межпространственный вигвам.

Дайте мне рассветных далей, дайте доброго коня,

Ну, а впрочем, не пристало, мне достаточно сполна.

***

И на сим, взорвав сугробы,

Падал бедный льноволос,

Скальной бледностью покоев,

Будет юноше погост.

V

В тихой и ночной печали

Дышит сонная ладья.

Свечи капают речами,

Всё уходит в никуда.

Над безбожными крестами

Просыпается заря

И желанными плечами

Не обвита жизнь моя.

Чёрным шарканьем подножек

Раздаётся в глухоте,

Светлых пасынков тебе –

Не найти среди дорожек.

Всё в церковной суете.

Всё обкашляно тревожно.

Скука вновь гостит в воротцах,

Ливенцовский ест придел.

Мне, храмовнику, неймётся:

Интересно, что да где.

Убегаю я ночами,

Поглядеть за створки лет.

Но, однако, не встречаю

Ничего, что лило б свет.

Небеса родной Ливенцы

Застилают облака.

Звёзды только чужеземцам,

Виданы, видать сполна.

Весь мой день молчит молитвой,

В окнах льётся чепуха.

Лишь дождливою палитрой,

Всё рисует жизнь моя.

Изменился мир внезапно,

Бог забил в колокола.

Что-то громыхает ратно –

То повозка прибыла́.

***

Интересом просочился весь храмовный контингент.

Маковки монахов смотрят,

Словно решки у монет,

Каждый думает про Бога, про молитвы и обед.

Все глядят в одну повозку,

Спицы ноют и кряхтят,

Катит гроб кобылка Розка,

Разгоняет поросят.

Что ж, Ливенца – Крепость-город,

Хоть и правит ей поляк.

Здесь народный угол дорог,

Не продаст его земляк.

Понаелись слухом быстро,

Все проходы, каждый дом.

Даже работящим птицам

Дело есть: да кто же он?

Как его сюда пустили?

Раз пустили, то зачем?

Что за дьявольские спицы,

Колесили между стен?

– Сдуру царь открыл беду,

Вона катит, ух, чертовка!

Я ей ночью помогу,

Оторву колёса ловко!

VI

Красные стены доброго замка.

Ночью лепнины горят в потолке,

Явства расселись, все в блюдах, все в златах,

Гость украшеньем сидит при столе.

В центре Мстислав – ливенцовское сердце!

Тронно живёт на вальяже пиров,

Слушает всех, но молчит властедержец,

Мысли хранит под десятком замков.

Вечер стекает по бородам жиром,

Вина краснеют от важных бесед,

Всякий помещик помысливал миром,

Прежде миров – долгожданный обед.

Вдруг, появляется в синих лепнинах

Образ темнеющей, дымной беды,

Мерно спускается фресковый инок.

Дух чародейства коснулся залы́.

– Здравствуй, правитель печальной Ливенцы,

Рад тебя видеть при стольном дворе.

Мне несподручные царские дверцы,

Личный твой страж не пускает к тебе.

Так что прости, я ворвался без стука,

Больно уж важная мысль в языке, –

Тут перебили монашие губы,

Стражи зажали его в тупике.

***

Грозными копьями жалили тело,

Тринадцать концов дорогого железа.

Из чёрной одёжи закапала кровь,

А польский наместник не вскинул и бровь.

***

Монах опустился в багровую лужу,

Мстислав повернувшись, глаголил ему:

– Монахи не сходят от верху на ужин,

Они не рождаются в дымном бреду.

На миг тишина облетела столы,

Народ незаметно купался в поту́.

Послышался шаг легкостопой ноги –

Убитый тотчас растворился в полу.

Раскрылись ворота и