Бродский И. А.: 100 и 1 цитата - Павел Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иосиф Бродский: Да, верно. Разумеется, можно прибегнуть к иронии. Но нельзя руководствоваться ею в общем подходе. Повествовательная поэзия дает представление о масштабе вещей. Она гораздо ближе к жизни, чем короткое лирическое стихотворение. Хорошая поэзия имитирует жизнь. Надо привыкнуть читать сюжетную поэзию, пусть это и не прекрасный маленький шедевр, который можно прочесть быстро и легко. Чтение поэзии — это борьба, как и все в жизни.
Как вы, наверно, уже успели заметить, приводимые цитаты и комментарии не выстраиваются в хронологическом порядке. В первую очередь это обусловлено стремлением авторов представить философию Бродского не линейно, а цельно, объемно, а это можно сделать только по принципу глобуса — раскрутить и остановить в произвольной точке. И так до тех пор, пока вся карта не будет изучена. Об этом же говорит сам Бродский в интервью «Гений в изгнании» Энн Лотербах в журнале «Vogue», февраль 1988 года: «В некотором смысле, поэтическая книга — это противоречие в терминах. Потому что в голове поэта ее не существует. Она существует в голове читателя. Это всегда работа в развитии, отбор. Я когда-то объяснял студентам, что поэт в чем-то Геракл. И стихи его подвиги. Невозможно понять, что такое Геракл, по одному подвигу, двум или трем. Ведь Геракл — это все двенадцать!» Или в интервью «Я без ума от английского языка» Тому Витале, журнал «Ontario Review», № 23, осень — зима 1985–1986 годов: «Тем не менее когда вам нравится кто-то, то он вам весь нравится просто потому, что каждый поэт помимо всего, по сути, это миф. И поэт, когда он пишет стихи, просто совершает подвиги, как Геракл с его двенадцатью подвигами. Важна цельность».
Единственно хотелось бы уточнить, что раскручивание нашего глобуса происходит все-таки не бездумно, а по некоторому принципу, а именно: все, что имеет отношение к человеку и языку.
«Человек представляет
только самого себя,
свои восторги и страхи,
свой уникальный опыт».
Итак, мы представляем вам в первую очередь человека, имевшего дар слышать гул языка. Мы не можем говорить о нем иначе, как о человеке, ибо «человек представляет только самого себя, свои восторги и страхи, свой уникальный опыт».
И можем приводить только его комментарии:
«…Вообще в этой идее представительства есть нечто чрезвычайно диковатое. Никто никого нигде не представляет, тем более — писатель, тем более — поэт. Максимум, что поэт может “представлять”, — это язык: но и это — натяжка. Человек представляет только самого себя, свои восторги и страхи, свой уникальный опыт, если таковой имеется. В более общем смысле — видовой потенциал сапиенса: духовный, психический, интеллектуальный, нравственный, безнравственный. В конечном счете тем, что поэт этот или писатель к существующим представлениям о видовом потенциале добавляет, и измеряется его достоинство. Литература есть, по существу, история вида, диктуемая не столько опытом, сколько языком».
Мы говорим о человеке, уже совершившем свои 12 подвигов, и мы имеем возможность говорить о цельности. Правда, сейчас пока что в сознании русских людей жизнь Бродского делится на «Ленинградский период до 72-го года» и «Американский после 72-го года». Причем, по совершенно непонятным причинам, предпочтение отдается советскому периоду. И в этом кроется какое-то неоправданное узурпаторство, потому что русский человек до сих пор имел размытые представления об эмиграционной жизни Бродского. И только сейчас, с выходом книги Элендеи Проффер «Бродский среди нас», все немного встает на свои места. И становится понятно, что этот человек, скорее всего, либо принадлежит всем, либо, что больше похоже на правду, не принадлежит никому.
«На протяжении человеческой жизни
на вас действуют две силы,
две гравитации — одна, которая
вас тянет к земле, к дому,
к друзьям, к любви; и другая,
которая вас как бы немножечко
вовне вытаскивает».
Комментарий:
Амаяда Айзпуриете: Я поняла по вашим эссе, что это попытки западному читателю объяснить, приблизить русских поэтов, исходя из их биографий. А как вы считаете, что необходимо знать из вашей биографии читателю в России, чтобы вас понять? Кроме того, что у всех на виду. Кроме эмиграции, Нобелевской премии?
Иосиф Бродский: Понятия не имею. Никаких биографических фактов и тайн не было. За исключением того, что, когда мне было двадцать два или двадцать три года, у меня появилось ощущение, что в меня вселилось нечто иное. И что меня, собственно, не интересует окружение. Что все это — в лучшем случае трамплин. То место, откуда надо уходить. Все то, что произошло, все эти “бенцы”, разрывы с людьми, со страной. Это все, при всей мелодраматичности этих средств — а в жизни других нет, — это всего лишь иллюстрация такой тенденции ко все большей и большей автономии, которую можно даже сравнить с автономией если и не небесного тела, то, во всяком случае, космического снаряда. На протяжении человеческой жизни на вас действуют две силы, две гравитации — одна, которая вас тянет к земле, к дому, к друзьям, к любви; и другая, которая вас как бы немножечко вовне вытаскивает. И так со мной случилось, а может, и не случилось, может быть, за всем этим есть определенная логика, и я думаю, что даже больше чем логика, что на самом деле меня действительно испытывает страсть к разрывам, даже не страсть к разрывам, а тяга вовне, из дому. Не получалось, не получалось, десять лет ничего не получалось, десять лет я осаждал крепость. Каждый день я уходил из этой квартиры, из этого дома, ну почему не получалось? И вдруг — я помню, спускался по лестнице, и вдруг подумал: а может быть, и не должно было получиться? Этого себе обычно не позволяешь — таких вещей говорить, всегда считаешь себя виновным во всем. Меня в действительности всегда в сильной степени тянуло вовне, не в другое место, не так, скажем, как в другую квартиру, другую кровать, а просто, в некотором роде, в бесконечность. И поскольку я стишки сочиняю, то пытаюсь эту самую бесконечность некоторым образом продемонстрировать. Рано или поздно наступает момент, когда на вас земное притяжение перестает действовать, когда вы оказываетесь во власти тяготения вовне. И тогда уже вернуться никак невозможно. Можно — только для того, чтобы вместе сфотографироваться.
«Задача человека прежде всего в том,
чтобы понять, что он такое.
Первый его заданный себе самому вопрос должен касаться не того, американец он, итальянец, швед, швейцарец или японец;
не того, верит ли он в Бога и какой философии придерживается.
Вопрос таков: труслив я или, может быть, храбр, честен или бесчестен я с людьми, как я обхожусь с противоположным полом? Он должен определиться в более точных категориях — категории, соотносящиеся с религией, нацией, культурой, довольно расплывчаты. Ничто не поможет ему определить себя лучше,
чем собственный язык».
Глава 2
ТЕОЛОГИЯ
«Язык сам по себе есть вера.
“В начале было слово”, — помните?
Отсюда все начинается.
Кроме того, говоря
о метафизическом измерении,
надо понимать, что язык
дает нам первое ощущение
бесконечности».
«Поэт — орудие в руках языка».
«Язык, который нам дан,
он таков, что мы оказываемся
в положении детей, получивших дар.
Дар, как правило, всегда меньше
дарителя, и это указывает
нам на природу языка…
Самое святое, что у нас есть, —
это, может быть, не наши иконы,
и даже не наша история —
это наш язык».
«Язык порождает поэтов,
а не поэты порождают язык».
Арина Гинзбург: А есть ли у русской поэзии будущее?
Иосиф Бродский: Ну, естественно, есть. Это будущее есть не столько у русской поэзии, сколько у языка. Это такой язык, что, что бы ни творилось в стране, поэзия всегда из своих недр выдаст что-нибудь замечательное. Это язык порождает поэтов, а не поэты порождают язык. И когда вы хвалите того или иного поэта, вы более или менее не там расставляете акценты. На самом деле не язык является орудием поэта или писателя, а ровно наоборот — поэт есть орудие языка. И, имея такой язык, как русский, мы должны понимать: поэзия неизбежна. И пока существует этот язык, будет происходить нечто замечательное. Время от времени, пока этот язык не начнет умирать своей естественной или противоестественной смертью. Ведь языки более или менее конечны, как и все на земле. Но язык старше нас, и он нас всех переживет. И вот, поскольку эта перспектива существует, существует и замечательная перспектива у русской поэзии.