Реформатор - Юрий Козлов

А если нет?

Тогда, констатировал Никита Иванович, он бы сто раз успел пристрелить меня. Или прилепить к косяку пластиковую взрывчатку, которая бы взорвалась, едва Никита Иванович приоткрыл тяжелую металлическую дверь. Разодранная дверь уподобилась бы той самой крокодильей пасти, рвущей, нанизывающей на зубы его не сказать чтобы сильно упругую плоть.

Следовательно, или в планы мнимого бомжа это не входило, или входило, но не сейчас, или это был не мнимый, а самый настоящий бомж. Шикарный пакет мог достаться ему (как и все остальное его имущество) совершенно случайно. Иной раз жизнь дарит бомжам удивительные вещи.

В таком случае Никита Иванович городил огород на пустом месте.

Свято место пусто не бывает, подумал он, поглядывая в панорамный глазок, привычно орудуя смазанными щеколдами, в то время как пусто место далеко не всегда свято. К примеру, несвятость занятого бомжом пустого места на лестнице между одиннадцатым и двенадцатым этажами заключалась в том, что бомж, вне всяких сомнений, являлся профессионалом, у которого (в данный момент) не было приказа убить Никиту Ивановича Русакова. Несвятость пустого места скрывалась в пространстве среди бесчисленного множества (в сознании Никиты Ивановича они носились как астероиды: вверх-вниз, туда-сюда по- и против часовой стрелки) вероятных причин присутствия бомжа (профессионала?) на лестничной клетке и одной-единственной истинной причиной. Но у истинной причины как бы имелся хвостик (кто и зачем прислал к Никите Ивановичу мнимого бомжа?), за который следовало потянуть. Хвостик мог легко оборваться, как у ящерицы, но мог оказаться и… крокодильим? Несвятость пустого места, собственно, заключалась в том, что всякое пустое (даже и временно залитое формалином) место рано или поздно опять заполнялось жизнью. Или смертью, подумал Никита Иванович, как неизбежным следствием (продолжением и завершением) жизни. Единственным способом избавиться от неопределенности, бесконечного толчения воды — формалина? — в ступе — было потянуть за хвостик, выяснить у бомжа: кто и зачем его послал? Хотя (Никита Иванович в этом не сомневался) уровень погруженности бомжа (профессионала?) в многоходовую (ведь Никита Иванович все еще был жив) операцию вряд ли был достаточен, чтобы удовлетворить его законное любопытство.

Но для того, чтобы потянуть за хвостик, требовались: во-первых, мужество, во-вторых, сноровка, в-третьих, решительность. Все это Никита Иванович изрядно подрастерял за годы ужиной (не?) жизни в Праге.

Воистину, погруженный в формалин, «Титаник» досрочно, неконтролируемо всплывал, и не сказать, чтобы это доставляло радость Никите Ивановичу.

Не зная, что предпринять, цепляясь за мысль, что бомж — это всего лишь бомж (с таким же успехом можно было цепляться за мысль, что обнаруженная у себя, допустим, бубонная чума, пройдет сама собой, без лечения), Никита Иванович ушел на кухню. Он вдруг осознал одно из измерений своей формалиновой жизни в Праге: находясь внутри ничтожества, он одновременно как бы находился и вне ничтожества, в том смысле, что дышал ничтожеством как воздухом и, следовательно, не чувствовал ничтожества (воздуха). И еще Никита Иванович вспомнил, что слышал вчера в телевизионных новостях про эту самую бубонную чуму, обнаруженную, кажется, в греческом полисе Аргосе. Гражданам великого герцогства Богемии рекомендовалось воздерживаться от поездок в Грецию.

В апрельское утро 2022 года от Рождества Христова небо над Прагой казалось жестяным, как если бы решило уподобиться крыше над головой всех жителей столицы великого герцогства Богемии. Протекающей крышей, отметил, приблизившись к заставленному кастрюлями и сковородками окну, Никита Иванович. Капли дрожали, накапливая двигательную энергию, затем соскальзывали вниз, вычерчивая по стеклу неуловимый, быстро исчезающий, как человеческая жизнь, след. Вид из окна был не то чтобы уныл, но преисполнен тщеты и отсутствия гармонии, так как едва ли есть в мире что-то более тщетное и негармоничное, нежели побитые неурочным морозом, свернувшиеся молодые листья.

Кухонное окно смотрело в холмистый с акведуками и мостами, по которым когда-то проносились поезда, парк, окружающий собор святого Якоба (Никита Иванович не знал наверняка: старый это или новый — XXI века — святой). Тем не менее, ветер пытался гнать по верхушкам деревьев упругую воздушную волну, которая застревала в мокрых отмороженных ветвях, казалась неестественной и болезненной, как глубокая морщина на лице ребенка.

В апреле на несчастную (а может, напротив, счастливую?) Европу обрушился санирующий арктический холод. Ночные заморозки и дневные ледяные дожди пока что удерживали (если верить ТВ) бубонную чуму в пределах Аргоса, который великий Гомер называл «конеобильным». Сейчас «конеобильным» считалось государство Паннония (степная часть бывшей Венгрии), населенное раскосыми людьми в островерхих шапках и кожаных штанах, поставляющее коней в Центральную и Южную Европу. Никита Иванович наблюдал несметные их табуны из окна самолета, когда летал в прошлом году отдыхать на Балатон. Они, казалось, росли прямо из земли, низенькие косматые кони и стелились по ней, как трава по ветру.

Раньше в этой (неурочное похолодание) связи был бы определенно вспомянут Промысел Божий, однако нынче в формально христианской, частично мусульманской, частично языческой, но фактически многобожественной (поли-, а может, пострелигиозной) Европе имя Божие, в отличие от века XX, всуе практически не упоминалось.

«Да такая ли уж ценность моя жизнь?» — скрипуче, как сквозь наждак, дыша — аллергическая (на нервной почве) астма всегда настигала его в самые неподходящие (если, конечно, у астмы могут быть подходящие) моменты — Никита Иванович устремился из кухни по длинному коридору в дальнюю комнату, где среди белья в шкафу прятал устаревшей модели, но вполне исправный «люгер» двадцать второго калибра с глушителем. Запахивая на хрипяшей, ходящей ходуном груди халат, устраивая за пазухой руку с пистолетом, чтобы в случае чего стрелять сквозь ткань, Никита Иванович не без грусти подумал, что в бытийном (Божественном, высшем, общечеловеческом, вселенском и т. д.) смысле его жизнь, конечно же, никакой ценности не представляет, однако, несмотря на это, лично ему, Никите Ивановичу Русакову, отчего-то жаль с ней вот так неожиданно взять и расстаться. Причем, до такой степени жаль, что он был готов не только не выходить из квартиры сейчас, но… вообще не выходить, пока не закончатся продукты. А там… видно будет. Имея в виду вероятные эпидемии, внезапные танковые рейды, бомбежки, непредвиденные войсковые операции, революционные, расовые, на религиозной почве и прочие волнения, он, как и большинство жителей Праги (бомжи, естественно, не в счет) держал дома солидный запасец воды и еды.

А еще Никите Ивановичу не хотелось расставаться с жизнью до выяснения, почему, собственно, он должен с ней расстаться? Логичнее было сначала узнать, а потом расстаться, чем расстаться, не узнав. Но данная (высшая?) логика в этом мире была доступна лишь богам (в каждом новом национальном государстве своим, не считая, естественно Иисуса Христа), но никак не смертным людям. Видимо, на исходе первой трети XXI века самый смысл существования человека заключался в том, чтобы не просто внезапно расстаться с жизнью, но обязательно — до момента (естественно, чисто умозрительного и, в сущности, мало что меняющего) осознания, за что и почему. Так расстается с жизнью прихлопнутый комар. Так расстается с жизнью человек, прихлопнутый… да кем (чем?) угодно. Человеческая жизнь, — взгляд Никиты Ивановича упал на экран компьютера — с утра он работал над очередным своим безадресным эссе, — в постглобалистской Европе не стоит даже материала, затрачиваемого на ее пресечение. В сущности, сохранение жизни как таковой превратилось в сугубо личную (privacy) проблему лишь для ее непосредственного обладателя.

Беда моих эссе, самокритично признал Никита Иванович, в том, что я не открываю нового, в лучшем случае синтезирую из чужого нового нечто пригодное для вялого обывательского чтения. Стоит ли писать, подумал Никита Иванович, если не открываешь нового?

Выходило, что не стоит.

Стоит ли жить, подумал Никита Иванович, если не открываешь нового?

Тут ответ представлялся не столь однозначным. Многие люди не открывали нового, но жили, а некоторые, так очень даже неплохо жили.

Однако же, человечество, читатели, то есть те, кому (теоретически) адресовались сочинения Никиты Ивановича, встречали новое в штыки, можно сказать, ненавидели неизвестное, неосмысленное, предпочитая бесконечные вариации старого, известного, многократно осмысленного. Великая Антиглобалистская революция враз избавила их от иллюзий, что новое, как говорится, по определению лучше старого.

Никита Иванович пришел к выводу, что отныне задвинуть в общество какую-нибудь новую идею можно только при несомненном участии Господа Бога. Сознавать, что в твоих сочинениях нет нового, подумал он, это все равно, что сознавать, что в твоих сочинениях нет Бога. И все равно Никите Ивановичу было жаль, что, возможно, он так и не закончит свои, в общем-то никому не нужные (роман «“Титаник” всплывает», эссе — у него пока не было названия) труды.