Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах - Исайя Берлин

Значение патриотических мотивов ранее преследуемых писателей было признано официально, положение последних стало более безопасным и стабильным.

В первые послевоенные годы большинство этих литераторов оказалось в неординарной позиции: с одной стороны – прежнее почитание большей части читателей, с другой – признание, уважение и одновременно подозрение со стороны властей. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и собрания: все это, казалось, вернулось из времен предреволюционной России. Залы были полны зрителей, которые иногда сами брали слово. Иной раз кто-то подсказывал поэту забытые им строчки – часто из произведений, никогда официально не опубликованных.

Конечно, писатели находили огромную поддержку во всеобщем поклонении.

Они высоко ценили любовь и популярность народа, которым позавидовали бы многие западные литераторы, и которые были возможны только в России – благодаря открытой, хлебосольной и непосредственной русской натуре в противоположность сухому, расчетливому, цивилизованному читателю Запада.

Русские писатели осознавали свою уникальность в этом плане, пусть некоторые из них и противопоставляли богатую и свободную жизнь на Западе серому и нищенскому существованию у себя на родине.

Расцвет литературы в стране пробудил в мире интерес как к классическим, так и к современным русским произведениям. Одновременно в России росла популярность западных авторов.

Факты показывают, что большинство читателей зарубежных шедевров убеждены, что жизнь во Франции и Англии соответствует описаниям Бальзака и Диккенса. При этом, на мой взгляд, русские воспринимали эти произведения особенно эмоционально и интенсивно, по-детски восхищались их героями, оригинально и точно определяли моральное и социальное влияние тех или иных литературных работ. Гораздо более интересный и свежий взгляд, чем на Западе!

Русские часто видят в писателе кумира: такое мировоззрение утвердилось еще в девятнадцатом веке. Не берусь судить, как обстоит с этим сейчас – возможно, совсем иначе. Но могу свидетельствовать, что весной 1945 года очереди в книжных магазинах были гигантскими, интерес к литературе огромен, газеты раскупались в считанные минуты. Я не знаю другого примера подобного интеллектуального голода. Правая цензура не допускала ни следа эротики, ни дешевых триллеров, которые заполняют полки европейских магазинов. Благодаря этому русская публика была более прямой и наивной, чем наша. Я записывал в то время замечания и суждения театральных зрителей – часто простых крестьян – на спектаклях по пьесам Шекспира, Щедрина или Грибоедова. Некоторые реакции буквально рифмуются с грибоедовскими строчками из «Горя от ума». Эти высказывания производили на меня впечатление своей непосредственностью, чувством причастности, открытым восхищением или наоборот – неодобрением.

Все это казалось неожиданным и трогательным гостю с Запада. Возможно, именно для такой публики писали Еврипид и Шекспир: для людей с неиспорченным, свежим, юным взглядом на мир. Несомненно, идеальная аудитория для драматургов, прозаиков и поэтов!

Возможно, именно нехватка подобной реакции читателя на Западе способствовала распространению вычурных и неясных форм авангардного искусства. В этой связи не могу не согласиться с Львом Толстым, критикующим современную литературу. Правда, я не во всем согласен с ним и часто нахожу его догматичным и непоследовательным.

Контраст между живым интересом советской публики ко всему новому, подлинному и темными сторонами русской жизни поразил меня. Я ожидал встретить серость и упадничество на всех уровнях. Однако эти ожидания оправдали себя лишь в официальном кругу, в среде людей, целиком подчиняющихся догмам и законам, но не в театрах, кино, книжных магазинах, трамваях, на лекциях и на футбольных мачтах.

Еще перед отъездом в Москву один британский дипломат предупредил меня, что встретиться с простыми советскими гражданами не так просто. Русские гости на официальных дипломатических приемах – это тщательно отобранные бюрократические чиновники. А если на приемы приглашаются, например, артисты балета, то это всегда люди, преданные советскому режиму и далекие от свободомыслия, никогда не позволяющие себе неосторожных высказываний.

Основная же масса населения избегает встреч с любыми иностранцами, особенно, с представителями Запада. За страхом контакта с последними стоят инструкции коммунистической партии, сами члены которой заключены в своего рода тюрьму, огражденную высоким забором от внешнего мира. Партия открыто и скрыто призывает: держись подальше от этих зарубежных представителей, а уж если общение неизбежно, ограничь его нейтральными темами.

Реальность показала, что эти предупреждения оправдались в значительной степени, но все же – не абсолютно. Во время моего короткого пребывания в России я встречался не только с литературными бюрократами и преданными партии балетными танцорами, но и с большим числом писателей, музыкантов и режиссеров, среди которых выделяю двух поэтов огромного таланта. Первый -это Борис Леонидович Пастернак, о встрече с которым я давно мечтал и перед чьей прозой и стихами благоговел. Не знаю, решился бы я искать знакомства с ним, не имея к этому удобного повода. Но к счастью, я знал его сестер, живущих (и по сей день) в Оксфорде. Они попросили меня передать брату пару сапог. Как я был благодарен этим сапогам!

Почти сразу по прибытии в Москву я отправился на встречу в британское посольство, на которую были приглашены и несколько русских писателей.

Почетным гостем был Д.Б.Пристли, пользующийся популярностью в официальных советских кругах. Его книги переводились на русский, и насколько я могу вспомнить, две его пьесы исполнялись тогда в московских театрах. Однако в тот вечер Пристли был явно не в настроении: он устал от бесконечных поездок на заводы и в колхозы, от излишне торжественных и тенденциозных приемов.

Выплата его гонорара задерживалась, переводчики не могли прийти к соглашению. Утомленный писатель мечтал об одном: лечь в постель. Вскоре после начала приема он объявил сопровождавшим его лицам, что хочет уехать.

Переводчик Пристли, он же гид британского посольства прошептал мне, что должен отвезти почетного гостя в отель и попросил меня по возможности замять неловкость, вызванную этим неожиданным отъездом. Я охотно согласился, и вот я уже сижу между знаменитым режиссером Таировым и не менее известным литературоведом, критиком, переводчиком и детским поэтом Корнеем Чуковским.

А напротив меня – самый известный советский режиссер Сергей Эйзенштейн.

Последний выглядел грустным и озабоченным (2). Я стал задавать ему вопросы о его жизни и работе, и Эйзенштейн охотно отвечал. Он утверждал, что первый послереволюционный период завершился, а с ним и его лучшее время – как режиссера и творческого работника. Впрочем, такова судьба многих. «Пришла эпоха, – сказал он печально, – безнаказанной жестокости». Он с удовольствием вспомнил курьезный случай, имевший место в двадцатых годах, когда на прием в одном из московских театров вдруг ворвались каким-то образом оказавшиеся на свободе свиньи, как люди кричали, застыв на своих стульях, а свиньи в свою очередь пронзительно визжали. «Вот чего недостает в современном сюрреалистическом спектакле. Мы работали тогда в полную силу, были молоды, отчаянны, полны идей. Не важно, кто ты – марксист, формалист или футурист; художник, поэт или музыкант. Мы спорили и даже ссорились, но этим стимулировали друг друга. Мы жили полной жизнью и достигли немалого».

Таиров поддержал его. Он с грустью вспомнил театр двадцатых годов, таких гениев, как Вахтангов и Мейерхольд, заговорил о кратковременном периоде в русском современном искусстве, который, по его мнению, было гораздо интереснее, чем все достигнутое Пискатором, Брехтом или Гордоном Грэгом. Я спросил его, почему же пришел конец этому движению, на что тот ответил: «Жизнь меняется. Но это было замечательное время, хотя Немирович и Станиславский в чем-то критиковали его. Истинно замечательное». Современные актеры Художественного театра были, на его взгляд, недостаточно духовно развиты и образованы, чтобы по-настоящему понять чеховских героев: их характер, социальный статус, взгляд на мир, манеры, привычки, внутреннюю культуру. Никто не превзойдет в этом отношении вдову Чехова Ольгу Книппер и уж, конечно, самого Станиславского. Качалов, достигший зрелого возраста, вскоре уйдет со сцены и будет, по мнению Таирова, забыт. «Произойдет ли когда-нибудь еще что-то новое, прогрессивное? Несколько минут назад я сказал: жизнь меняется. Нет, не меняется. Все было и остается скверным». И мой собеседник мрачно замолчал.

Несомненно, Качалов был лучшим из всех актеров, которых я когда-либо видел. В роли Гаева в «Вишневом саде» он буквально гипнотизировал не только публику, но и остальных артистов. Обаяние его голоса и выразительность движений настолько приковывали к себе, что хотелось только одного – видеть и слышать его вечно. Впечатление от игры Качалова могу сравнить только с Улановой в «Золушке» Прокофьева и Шаляпиным в «Борисе Годунове».