Заговор - Марк Алданов

«А ведь она этак долго будет играть — сыграет и повторит, сыграет и повторит… До Шевалихи еще далеко. Не пойти ли в ресторацию?»

В ресторацию во время спектакля выходили только важные люди или щеголи. Иванчук дождался конца пьесы и под шум новых, немного более жидких рукоплесканий направился к выходу, со снисходительной усмешкой, относившейся к игре артистки. У полуоткрытых дверей зрительного зала стоял только что вошедший красивый молодой генерал, командир Преображенского полка Талызин. Иванчук был с ним знаком, но не совсем; его раза два представляли генералу, однако уверенности, что Талызин его знает, у Иванчука не было. Он с достоинством поклонился и скользнул мимо генерала, говоря вполголоса:

— Мочи нет, как фальшивит…

Это замечание передавало Талызину инициативу дальнейшего: он мог, если хотел, начать разговор. Генерал приветливо протянул руку Иванчуку и, может быть, поддержал бы разговор об артистке. Но его внимание отвлек молодой невысокий офицер, тоже выходивший из зала.

— Вы, сударь мой, что ж, или знать меня не хотите? — сказал Талызин, ласково улыбаясь и хватая молодого человека за рукав. — Третьего дни опять не были, а?

Иванчук оглянулся на офицера, помешавшего ему поговорить с командиром Преображенского полка, и с удивлением узнал двадцатилетнего графа де Бальмена. «Не умеет Талызин соблюдать диштанцию, — подумал Иванчук. — С этаким клопом как разговаривает. А где же это он третьего дни опять не был?.. Говорят, Талызин зачем-то собирает у себя молодых офицеров».

— Странный нынче день! На солнце не больно смотреть, точно и не светит, — сказал Талызин.

Солнце не интересовало Иванчука. Он приятно улыбнулся и вышел из зала. В пустом коридоре было холодно. Иванчук, морщась, потрогал перед зеркалом суставом указательного пальца образовавшуюся у него в последнее время складку между шеей и подбородком («нет, это так, — успокоил он себя, поднимая голову, — вот и нет никакой складки»). Он снял с досадой только что замеченную им на левом плече пушинку от шубы («ох, стала лезть») и прошел в ресторацию. Она тоже была еще пуста. Буфетчик симметрично раскладывал на тарелках бутерброды, наводя на них пальцем последний лоск. Лакей, сонно сидевший в углу, вскочил и подбежал к барину, предлагая занять столик. Иванчуку не хотелось есть (в театр приезжали в четвертом часу прямо с обеда), да и денег было жалко. Столика он не занял, чтобы не давать на чай лакею, но у буфета выпил рюмку гданской водки и поговорил с буфетчиком, внимательно расспрашивая его об артистках и об их покровителях. Буфетчик отвечал неохотно. Иванчук расплатился. В эту минуту в ресторацию вошел Штааль. В руке у него был букет, обернутый в тонкую бумагу.

«Его только не хватало, куды кстати», — со злобой подумал Иванчук. Штааль подходил к буфету, и ограничиться поклоном было невозможно.

— Ты что здесь делаешь? — небрежно протягивая руку, сказал Иванчук первое, что пришло в голову.

— Глупый вопрос, — кратко ответил Штааль, подавая левую руку.

Иванчук вскинул голову от неожиданности.

«Как этот болван озлобился после их похода, аж лицо стало другое. А ведь вернулся с поручением ранее всех и не ранен, слава Тебе, Господи! — подумал он. — Злится, что видел меня с Ростопчиным…»

— Мне коньяку дайте с зельцвасером, — неприятно щурясь, произнес Штааль и взял в левую руку букет с проступавшей на бумаге влагой.

— Белого или желтого прикажете?

— Желтого.

— Да ведь ты, кажется, не охотник до представлений, — сказал Иванчук, подчеркивая равнодушным тоном, что грубый ответ его задеть не может. — И то, скучно. Я, брат, признаться, зеваю от гипокондрии, когда не Шевалиха… Все одни персонажи. И на сцене, и в зале.

— Ты мне уже говорил это в Каменном театре.

— Да, да, всегда зеваю, — повторил, несколько смутившись, Иванчук. «Однако, правда, какая у него стала неприятная физиономия. Совсем не тот, что был прежде», — подумал он.

— А когда Шевалье, то не зеваешь? — насмешливо спросил Штааль.

«Да, вот оно что, ведь он за ней волочится, дурак эдакой, — подумал Иванчук. — И букет для нее… Очень он ей нужен, твой трехрублевый букет…»

— Что ж, она без экзажерации[2]. хороша, — сказал он. — И притом мила необыкновенно… Особливо не на сцене, а дома, — добавил Иванчук, и по лицу его вдруг скользнуло наглое выражение. — Я в четверг к ней собираюсь вечером. Ты, верно, тоже у ней будешь?

Штааль вспыхнул:

— Так ты у нее бываешь? Как же ты…

Он оборвал вопрос. «Ведь все равно этот лизоблюд не скажет, как он туда пролез. Какой он стал, однако, противный с тех пор, как в люди выходит!.. И голос жирный эдакой…»

— Бываю, бываю, — с невинным видом ответил Иванчук (он в первый раз получил приглашение). — В четверг уговорился быть у ней с патроном. Ну да, с графом Петром Алексеевичем… А ты разве не бываешь у Шевалихи? Твое начальство, кстати, тоже ее не забывает. Осенька де Рибас-то… Ведь ты при нем состоишь? Да, кстати, ведь он получил абшит![3] Так ты теперь при ком же?

— Ни при ком, — кратко ответил Штааль.

— Ежели я могу быть тебе полезен, с превеличайшей радостью замолвлю словечко, — покровительственно сказал Иванчук. Он охотно давал такие обещания, так как считал, что они решительно ни к чему не обязывают: никогда без надобности не замолвлял словечка.

— И много народу у ней бывает? — перебил Штааль.

— У Шевалихи? Нет, немного, — неопределенно ответил Иванчук.

— Правда ли, будто она в связи с государем? — быстрым злым шепотом спросил Штааль.

Иванчук быстро оглянулся (буфетчик стоял далеко) и пожал плечами:

— Ну, разумеется, это всякий ребенок знает…

— А как же княгиня Гагарина?

— Что же Гагарина? Гагарина Гагариной… Ты бы еще спросил: «А как же императрица Мария Федоровна?» Глупый вопрос, брат, — сказал Иванчук, улыбнувшись от удовольствия.

— Тебя кто ввел к Шевалье? — как бы рассеянно произнес Штааль и зевнул.

— Кто ввел? — так же рассеянно переспросил Иванчук. — Ты знаешь, здесь дует. Еще получу кашель, и без того физика расстроена… Пойду в зал… Кто ввел? Право, не помню. Мы давным-давно с ней хороши.

— А я думал, ты по вечерам в ложах, — сказал, с ненавистью на него глядя, Штааль. — Ведь ты стал фреймасоном?

Иванчук опять беспокойно забегал глазами по сторонам.

— Да ты не волнуйся, никто не слышит. Говорят, в «Умирающем сфинксе» много всяких богачей и знатных персон… Или ты не в «Умирающем сфинксе»?.. Ведь, кажется, и государь — масон? Так чего ж бояться? Совершенствуйся, брат, не мешает… Ну, вот теперь молчу, люди идут.

В дверях ресторации показалось несколько человек. Среди них был весело чему-то смеявшийся граф де Бальмен. Он подошел к буфету и поздоровался с Иванчуком и с Штаалем.

— Mais je la trouve très gentille, la petite, au contraire[4], — громко сказал он, оглядываясь на свою компанию.

— Кто эта жантиль? — покровительственно спросил Иванчук.

Де Бальмен уставился на него круглыми глазами, затем снова покатился со смеху.

— Что ж, как потеплеет, поедем на юг? — спросил он, видимо тщетно придумывая объяснение своему веселью. — Ведь решено?

— Поедем, ежели отпуск получу. А то работы у графа пропасть, истинный аркан. Может, и вовсе не поеду…

— Ты у графа по какой части? По Тайной канцелярии? — вызывающе спросил Штааль.

Де Бальмен удивленно на него взглянул. Иванчук вспыхнул. В это время издали донеслись шумные рукоплесканья. Из ресторации все устремились в залу. На сцене, сияя умиленной актерской улыбкой, стояла, вся в бриллиантах, госпожа Шевалье. Публика бешено аплодировала. У барьера, отделявшего залу от сцены, толпилась молодежь, восторгу которой кисло снисходительно улыбались, подбирая под себя ноги, важные люди, сидевшие в первом ряду паркета. Штааль пробился к барьеру, бросил свой букет к ногам артистки и отчаянно захлопал. Аккомпаниатор поднял букет, скромным жестом протянул его госпоже Шевалье и отступил на шаг назад. Красавица улыбнулась Штаалю особо и, опустив голову, поднесла букет к лицу. Еще несколько букетов упало на сцену. Аккомпаниатор подошел к клавесину, но не сел. Часть публики продолжала хлопать, часть взволнованно шипела, призывая к тишине. Артистка как бы с трудом оторвала лицо от букета и повернула голову к аккомпаниатору, который тотчас, стоя, опустил руки на клавиши. Молодежь бросилась по местам. В ту же секунду публика стала подниматься: клавесин играл мелодию «God save the King»[5]. Госпожа Шевалье запела по-русски:

Крани, Гаспод, краниМонарка Россов дни,Гаспод, крани…

Она пела, не разбирая заученных слов, произносила их по-французски и сама мило улыбалась своему произношению. Подавленный стон восторга пронесся по залу. То, что артистка выговаривала «гаспод-крани», еще усиливало общее восхищение.

…Рассискик он синовИ слава, и льубов;Драгие Павля дни,Гаспод продли!

Госпожа Шевалье закрыла глаза и взволнованно шагнула назад. В первой ложе, слегка перегнувшись над барьером, восторженно захлопал граф Пален.