Единственный - Мариэтта Шагинян

У портнихи ее расстроили. Платье, на первой примерке очень ей шедшее, теперь сидело отвратительно. Девочка в ответ на ее замечание дерзко пожала плечами. Счет лежал на столе и содержал вдвое большие цифры, нежели она думала, а сама портниха, с которой можно было поторговаться, уехала к умирающей матери. В сильнейшей досаде Любовь Адриановна велела уложить платье, подождала, покуда дерзкая девочка выводила свою подпись на счете, скомкала его и бросила в сумочку, а потом отправилась к гимназической подруге.

Есть особый сорт женщин, который можно назвать «сочувственным». К нему принадлежат некрасивые девушки, очень счастливые в браке жены и пожилые вдовы. У каждой из них есть легкомысленная подруга, которой они сочувствуют, дают советы, гадают на картах и даже относят с предосторожностями письма, доставленные по их адресу. Основным часом для сочувствия, по молчаливому соглашению обеих сторон, выбрано время «кофе», что дает возможность сочувствующей даме принять, правда с небольшими возражениями и даже упреками, от дамы чувствующей — либо несколько сладких пирожных, либо небольшой кекс, либо фунт сдобных сухарей.

Гимназическая подруга Любови Адриановны, нашедшая свое призвание в изучении новых языков и преимущественно английского, из пяти комнат своей квартиры занимала только одну, и в эту единственную комнату проникла сейчас взволнованная Любовь Адриановна. Подруги поцеловались.

— Он ушел? — спросила наша героиня, показывая пальцем на стену. Он — означало Петра Александровича, журналиста, снимавшего одну из пяти комнат.

— Пишет, — ответила подруга многозначительно.

У Любови Адриановны тотчас же изменились манеры и голос; она грациозно стащила перчатки, сгибая локти никак не шире прямого угла, подняла вуаль над глазами и провела себе по губам таинственной волшебной палочкой, после чего надлежало их облизать и потереть друг о дружку. Подруга смотрела на нее с истинным наслаждением: она радовалась, что Любовь Адриановна мажется, что это ее портит и что мазаться неприлично с точки зрения уважаемых ею людей. Но удержавшись, она выдала свою радость:

— Люба, Петр Александрович терпеть не может, когда красятся.

— Милая моя, они все на словах терпеть не могут. А на деле им только с теми и интересно, кто красится.

Это была печальная правда, и ответа на нее не последовало. Раздалось позвякивание посуды, приготовляемой к кофейному священнодействию, и подруга Любови Адриановны отправилась с кофейником на кухню. Тотчас же кукольное лицо моей героини стало осмысленней и серьезней. Она вытянулась в кресле с усталым и нежным видом и чуть хрустнула пальцами. Это произошло потому, что в коридоре хлопнула дверь и кто-то прошел мимо. Не знаю, лежит ли в основе этой метаморфозы какой-нибудь химический закон, но только женская сущность в соприкосновении с мужскою обнаруживает ряд таких тонких и задушевных свойств, о которых и не подозревают ближайшие к ней особы женского пола. Дверь приотворилась, и в нее заглянул Петр Александрович.

— Ага, это вы, сударыня, — произнес он шутливо и поглядел на нее прищуренными глазами, грустными от хронического несварения желудка, что, впрочем, оставалось неизвестным моей героине.

— Здравствуйте, милый, — сказала она мягким тоном и протянула ему руку, — вы опять строчите?

— Строчу, — разнеживаясь, ответил Петр Александрович. Он вошел в комнату, поцеловал протянутую ему руку и сел верхом на свободный стул. Это был уже немолодой человек из породы «славных»: славно торчала у него мягкая, но поределая шевелюра, славно выпячивались чувственные губы, славно морщились складочки вокруг глаз при улыбке. Присутствие его было приятно Любови Адриановне и наполняло особенной жизнерадостностью, — но тотчас же она почувствовала, что вторжение этого человека изгоняет ощущение ночной сонной сладости и образ приснившегося незнакомца. Опять не тот! И Петр Александрович не походил на ее нежного возлюбленного.

Пришла с кофейником подруга, и все уселись пить кофе. Потом пошло гадание на червонного, на бубнового и трефового королей, причем Любови Адриановне падали все какие-то странные карты: ночная прогулка, траурное письмо, потеря друга и марьяжный интерес.

Совсем расстроенная и сбитая с толку, ехала Любовь Адриановна восвояси. Впечатление от сна не только не изгладилось, а с каждой минутой становилось сильней и реальней. Томление по единственному, по настоящему, охватило ее всю с могучей нежностью. Ей казалось, что до сих пор она не жила, что вся жизнь ее походила на случайную накипь, которую нужно собрать с себя ложечкой и сбросить. Только бы найти того, кто ей приснился, — и она переродится, очистится, начнет жизнь сначала. Но как его найти? Тут, внутри, он сидит и чувствуется как живой человек. Она безошибочно знает его присутствие и с закрытыми глазами могла бы угадать его прикосновение. А снаружи между живыми людьми она бродит, словно в потемках, и нет ей возможности отыскать его.

— Ты, милая моя, выглядишь, словно у тебя сорок градусов, — сказал Михаил Семенович за обедом, поглядывая на жену с неудовольствием. — Весь день мотаешься по городу, не отдавая себе отчета в своих действиях, а дома хоть бы раз в кухню заглянула. Это что такое? Разве это макароны? Вчера у Саркисовых на ужине были белые, а эти черт знает что — лошадиного цвета.

— Вы, может быть, надеетесь, что я сделаюсь для вас кухаркой?

— Ни на что я, матушка, больше не надеюсь. Дуня! Скажи, пожалуйста, что это за макароны?

Дуня нагнулась над блюдом с видом опытного эксперта и тотчас же произнесла:

— Хорошие, барин. В купиративе по книжке взяли.

— А-а, в кооперативе, — протянул Михаил Семенович, — значит, у нас и макароны в продаже. Великолепно! Давай-ка, Дуня, еще тарелочку. Дети, кто хочет макарон? Толя, Воля, не зевайте по сторонам, а кушайте.

«Господи, как он глуп, — с отчаянием подумала Любовь Адриановна, глядя на прояснившуюся физиономию своего мужа, — если бы только он сам мог заметить, как он ужасно глуп!»

Она нервничала весь вечер, не пошла никуда и долго на ночь раскладывала пасьянсы. А потом приготовилась ко сну, словно шла на свидание, — в сотый раз припоминая, как незнакомец шел с нею, как взял ее за руку и что сказал. Она впитывала воспоминания, словно надушенный платок, и долго ворочалась, не переходя из яви в сон. А когда, наконец, заснула, ей ничего не снилось в образах. Было только томительно-больно на душе, как от потери близкого человека, и та же пережитая в прошлую ночь нежность захлестывала ее временами, но уже не прояснялась в форме видения.

II

К утру она окончательно решила, что виденный ею незнакомец был не кто иной, как Андрей Фохт. Недаром ведь последняя реальность, пережитая ею перед сном, был поцелуй руки, проделанный им так нежно и так многозначительно у дверей клуба, где они расстались. Признать его за незнакомца ей было тем легче, что его еще окружал заманчивый ореол новизны и неизведанности. Встав поутру, розовая и томная, она потребовала от Дуни растрепанную телефонную книжку.

Края этой книжки и замасленные углы ее загнулись в бесчисленные «ослиные уши». На полях нарисованы были лошадиные головы в уздечках и человеки без туловища, из-под огромных, бородатых профилей которых выходили пары быстро шагающих ног в сапогах. Любовь Адриановна кисло улыбнулась на эти первые художественные опыты своих малышей и не без некоторой, чуждой всего материнского, брезгливости перелистала книжку. Вот и буква ф. Но, к несчастью, тут были фамилии Фофанова, Фохвинкеля и Фоцеркуса, и не было Фохта. Она позвонила в справочную и не получила ответа. Позвонила в клуб, где шла репетиция симфонического оркестра, и там никого не оказалось. Позвонила в театр и, наконец, после многочисленных переспрашиваний и досад, занесла на поля телефонной книжки роковой адрес: «Новослободская, 187».

Теперь ей оставалось только одеться, пройтись по губам волшебной палочкой и ехать разыскивать Новослободскую, о существовании которой она до сих пор даже не подозревала. Препятствия зажгли ее особенной, не свойственной ей настойчивостью. Она уже уверилась, что сейчас все объяснится, они посмотрят друг другу в глаза, — и между ними повторится то сонное, сладкое счастье. Болезненное нетерпение охватило ее. Только бы не опоздать. А трамвай, как назло, тащился с хрипотою и взвизгиванием, словно в агонии. На остановках множество молчаливых людей напирало в него, давясь друг о друга, и кондуктор безнадежно кричал:

— Местов нет! Слазьте, пожалуйста, больше нет местов.

От нетерпения она не могла дождаться своей остановки, слезла и взяла извозчика. Руки у нее похолодели, губы слегка дрожали. Что она скажет Фохту, если застанет его дома, ей не приходило в голову. А если не застанет, сядет на пороге и будет сидеть, пока он не вернется. Извозчик вез по скверной, захолустной улице, мощенной только на середине. Справа и слева ютились деревянные домики с крышей треугольничком и с окошками, мутными, как глаза новорожденных. Было бы странно и приятно, если б Фохт жил в одном из таких домиков. Но он жил вовсе не в нем. Номер 187 стоял на углу улицы, с открытыми широкими воротами, — за ними находился извозчичий двор. Это был каменный двухэтажный дом с бакалейной торговлей внизу. Улица перед ним чернела в конских помоях, а на крыльце густо пахло кошками. Расспросы установили пребывание Фохта на втором этаже слева. Медленно поднялась Любовь Адриановна по лестнице, чувствуя, как колотится у нее сердце.