Бред - Александр Куприн

- Это пустяки, - возразил слабеющим языком капитан, опускаясь на спину. - История идет своим течением, и не нам направлять ее или указывать ей дорогу. Старик беззвучно засмеялся.

- Не уподобляйся той африканской птице, которая прячет голову в песок, когда ее преследуют охотники... Верь мне, пройдет сто лет, и дети твоих детей будут стыдиться своего предка Александра Васильевича Маркова, палача и убийцы.

- Сильно сказано, старина! Да, и я слыхал об этих бреднях восторженных мечтателей, которые собираются переделать мечи на плуги... Ха-ха-ха!.. Воображаю себе это царство золотушных неврастеников и рахитических идиотов. Нет, только война выковывает атлетические тела и железные характеры. Впрочем... - Марков крепко потер виски, силясь что-то припомнить. Впрочем, это все не важно... О чем я хотел тебя спросить? Ах да! Почему-то мне кажется, что ты не будешь говорить неправды. Ты здешний?

- Нет, - покачал головой старик.

- Но все-таки ты родился здесь?

- Нет.

- Но все-таки ты - европеец? Француз? Англичанин? Русский? Немец?

- Нет, нет...

Марков в раздражении ударил кулаком о борт кровати.

- Да кто же ты наконец? И почему, черт возьми, мне так страшно знакомо твое лицо? Видались мы когда-нибудь с тобой?

Старик еще больше понурился и долго сидел, не говоря ни слова. Наконец он заговорил, точно в раздумье:

- Да, мы с тобой встречались, Марков, но ты никогда не видал меня. Вероятно, ты не помнишь или забыл, как во время чумы твой дядя повесил в одно утро пятьдесят девять человек? В этот день я был в двух шагах от него, но он не видел меня.

- Да... правда... пятьдесят девять... - прошептал Марков, чувствуя, как им овладевает нестерпимый жар. - Но это... были... мятежники...

- Я был очевидцем жестоких подвигов твоего отца под Севастополем и твоего деда после взятия Измаила, - продолжал своим беззвучным голосом старик. - На моих глазах пролилось столько крови, что ею можно было бы затопить весь земной шар. Я был с Наполеоном на полях Аустерлица, Фридланда, Иены и Бородина. Я видел чернь, которая рукоплескала Сансону, когда он показывал с подмостков гильотины окровавленную голову Людовика. При мне в ночь святого Варфоломея правоверные католики с молитвой на устах избивали жен и детей гугенотов. В толпе беснующихся фанатиков я созерцал, как святые отцы инквизиторы жгли на кострах еретиков, как во славу божию сдирали они с них кожу и как заливали им рот расплавленным свинцом. Я шел вслед за полчищем Аттилы, Чингис-хана и Солимана Великолепного, которые означали свой путь горами, сложенными из человеческих черепов. Вместе с буйной римской толпой я присутствовал в цирке при том, как травили псами зашитых в звериные шкуры христиан и как в мраморных бассейнах кормили мурен телами пленных рабов... Я видел безумные кровавые оргии Нерона и слышал плач иудеев у разрушенных стен Иерусалима.

- Ты - кошмар... уйди... ты - бред моего больного воображения. Отойди от меня, - с трудом прошептал Марков запекшимися губами.

Старик поднялся со скамейки. Его сгорбленная фигура точно выросла в одно мгновение, так что волосы его головы касались потолка. И он опять заговорил медленно, однотонно и грозно:

- Я видел, как впервые пролилась кровь человека. Были на земле два брата. Один ласковый, нежный, трудолюбивый и сострадательный. Другой старший - был горд, жесток и завистлив. Однажды они оба приносили, по обычаю отцов, жертву своему богу: младший - плоды земные, а старший - мясо наловленных им зверей. Но старший питал в сердце злобу к своему брату, и дым от его жертвенника стлался по земле, между тем как дым от жертвенника младшего прямым столбом поднимался к небу. Тогда переполнилась душа старшего давнишней завистью и злобой. И произошло на земле первое убийство...

- Ах, отойди, оставь меня... ради бога, - шептал Марков, мечась по сбившейся простыне. Но старик продолжал свою речь:

- Да, я видел, как его глаза расширились от ужаса смерти и как его скорченные пальцы судорожно царапали мокрый от крови песок. И когда он, вздрогнув в последний раз, вытянулся на земле, холодный, неподвижный и бледный, то нестерпимый страх овладел убийцей. Он бежал, пряча лицо свое, в лесную чащу и лежал там, дрожа всем телом, до самого вечера, до тех пор, пока не услышал голос разгневанного бога: "Каин, где брат твой Авель?" Уйди, не мучь меня! - с трудом шевелил губами Марков.

- Объятый трепетом, я отвечал господу: "Разве я сторож моему брату?" Тогда проклял меня господь вечным проклятием: "Оставайся в живых до тех пор, пока стоит созданный мною мир. Броди бездомным скитальцем во всех веках, народах и странах, и пусть твои глаза ничего не видят, кроме пролитой тобою крови, и пусть твои уши ничего не слышат, кроме предсмертных стонов, в которых ты всегда будешь узнавать последний стон твоего брата".

Старик замолчал на минуту, и когда он заговорил, то каждое его слово падало на Маркова с тяжелой болью:

- О господи, справедлив и неумолим твой суд! Уже многие столетия и десятки столетий странствую я по земле, напрасно ожидая смерти. Высшая, беспощадная сила влечет меня туда, где умирают на полях сражений окровавленные, изуродованные люди, где плачут матери, произнося проклятия мне, первому братоубийце. И нет предела моим страданиям, потому что каждый раз, когда я вижу истекающего кровью человека, я снова вижу моего брата, распростертого на земле и хватающего помертвелыми пальцами песок... И тщетно хочу я крикнуть людям: "Проснитесь! Проснитесь! Проснитесь!.." Проснитесь, ваше высокоблагородие, проснитесь! - твердил под ухом Маркова настойчивый голос фельдфебеля. - Телеграмма...

Капитан быстро поднялся на ноги, мгновенно овладев, по привычке, своей волей. Уголья в камине давно потухли, а в окно столовой уже глядел бледный свет занимающегося дня.

- А как же... те?.. - спросил Марков с дрожью в голосе.

- Так точно, ваше высокоблагородие. Только что...

- А старик? Старик?

- Тоже.

Капитан, точно сразу обессилев, опустился на кровать. Фельдфебель стоял около него навытяжку, ожидая приказаний.

- Вот что, братец. Ты примешь вместо меня команду, - заговорил Марков слабым голосом. - Я сегодня подаю рапорт, потому что я... что меня... совершенно измучила эта проклятая лихорадка... И может быть, - он попробовал усмехнуться, но улыбка у него вышла кривая, - может быть, мне придется скоро и совсем уйти на покой. Ничему не удивлявшийся фельдфебель, приложив руку к козырьку, ответил спокойно:

- Слушаю, ваше высокоблагородие.

1907