Смута - Ник Перумов

фыркнул профессор. — Ладно, полковник — вы нашли, что искали? Нет? И не найдёте. Потому что нет никакой тайной установки, которую я бы тут собирал, с намерением передавать шифром за границу секретные сведения, как в детективах про майора Пронина. А если Сережа Никаноров опять с доносом на меня прибежал, так то дело обычное. Я привык. Да, кстати. Жучки не пытайтесь у меня ставить. Я ж их всё равно найду. И сдам в первый отдел по описи, как в тот раз. Помните?

— Товарищи перестарались, — мягко сказал полковник. — Им было указано на недопустимость подобного рода действий. Виновные понесли наказание.

— Именно. Не на меня аппаратуру свою тратьте, наверняка дефицитную. И, полковник, очень вас прошу — думайте. Головой думайте. Иначе и в самом деле страну про… потеряете.

Полковник Петров помолчал, барабаня пальцами по бюро.

— Вы, Николай Михайлович, человек заслуженный, очень. Страна, родина, партия высоко ценят ваш труд. Очень надеюсь, что вы не совершите никаких… необдуманных поступков.

— А когда я их совершал? — пожал плечами профессор. — Я ж вам не этот блаженный идиотик Сахаров, прости Господи.

— Очень рад, — слегка повеселел полковник, — что мы с вами сходимся в оценке деятельности этого… отщепенца.

— Он не «отщепенец». Он блаженный, — вздохнул Николай Михайлович. — Физик выдающийся, хотя Зельдовича я ставлю выше. А в остальном… — он только махнул рукой. — В общем, «поступки» я никакие совершать не собираюсь. А Никаноров пусть пишет заявление о переводе в другой отдел.

Полковник этого словно бы не услышал. Поднялся, сделал короткий знак своим людям.

— Всего вам доброго, Николай Михайлович. И помните — что бы ни врали про организацию, в коей я имею честь нести службу, мы не царские жандармы, не душители свободы и не церберы. Мы всегда готовы прийти на помощь. И, если у вас возникнет какая-нибудь нужда…

— Благодарю, — коротко кивнул Николай Михайлович. — Да, и… аппаратуру вашу приносите. Посмотрим, нельзя ли её покомпактнее сделать. В рамках хоздоговорной тематики.

Полковник только усмехнулся и шагнул за порог.

За ним потянулись и его люди.

Профессор долго сидел неподвижно, только пальцы у него начали трястись всё сильнее и сильнее. Поднялся он уже с немалым трудом, тяжело дыша и держась за сердце, прошаркал ко спуску в подвал. Включил свет.

Тьмы, заливавшей угол, где стоял его аппарат, больше не было.

Машины не было тоже.

Николай Михайлович подрагивающей рукой полез за пазуху, вытащил пузырёк, сунул под язык сразу две таблетки.

И потом ещё долго, очень долго смотрел в тот пустой угол.

Пролог 2

Ленинград, конец мая 1972 года

Юлька Маслакова и Игорёк Онуфриев теперь вместе ходили домой из школы. Оно получилось как-то само собой — после того вечера во дворе игорева дома.

И после того, как она, Юлька, ученица 5-го «а» класса 185-ой ленинградской школы, стала причастна настоящей, великой Тайне. Тайне, от которой заходилось сердце и прерывалось дыхание. Тайне, о каких Юлька раньше читала только в приключенческих книжках (какие удавалось достать в школьной библиотеке).

И это было здорово. Здорово, как ничто иное. Оно и впрямь заставляло забыть обо всём, ну, почти.

О том, что папа ушёл.

О том, что Юлька с мамой жили в огромной коммуналке (еще восемнадцать соседей, одна уборная, одна ванна) — но в небольшой комнатке всего в двенадцать квадратных метров, разделённой на две части платяными шкафами — в одной стояли вешалка, обеденный стол со стульями, за которым Юлька обычно и делала уроки, висели хозяйственные полки; в другой, светлой, с двумя окнами были мамин диван, Юлькина узенькая постель в самом углу, книги, швейная машинка, здоровенный кульман — мама часто брала работу домой, денег вечно не хватало — да старенький черно-белый телевизор.

В уборную вечно приходилось ждать своей очереди, а в ванну нечего было даже и пытаться прорваться — Юлька с мамой ходили в бани, чего Юлька ужасно стеснялась.

…До окончания пятого класса оставалось всего ничего; последние дни мая выдались тёплыми, лето заманивало, соблазняло, но Юлька более, чем хорошо — это всё неправда. Стоит начаться каникулам, как сразу же резко похолодает, наползут низкие и серые, словно половая тряпка, тучи, начнет сеять мелкий нудный дождик — словом, «типично ленинградский июнь», как в сердцах говаривала мама. Ни то, ни сё. Снова натягивай противные колготы, а то и штаны.

Но сейчас Юлька ни о чём подобном не думала, не вспоминала — словно ножом отрезало. Они с Игорем после уроков, не сговариваясь, как-то сами по себе, рядом, бок о бок, вышли из школы, повернули направо, по Войнова, потом ещё раз направо — на проспект Чернышевского, повернувшись спинами к Неве и маячившим на другом берегу её знаменитым Крестам.

По левую руку оставался магазин «Бакалея», ларек с мороженым (мороженого Юльке очень хотелось, но пятнадцати копеек на «крем-брюле» у неё отстутствовали), пирожковая «Колобок», хлебозавод, где всегда так вкусно пахло — аж слюнки текли.

Можно было поехать на метро, от «Чернышевской» одну остановку до «площади Ленина», но школьная проездная карточка у Юльки была только на трамвай — потому что на месяц она стоила рубль, а не три, как та, что с метро.

Эх, тоже жалко. Кататься на эскалаторах и вообще под землёй Юлька тоже любила.

И потом они с Игорьком шли дальше, мимо сероватого вестибюля станции, туда, где проспект Чернышевского упирался в улицу Салтыкова-Щедрина и где ходили трамваи. Сесть можно было на любой — «17», «19» или «25». Они все поворачивали направо по Литейному, шли через Неву, минуя Военно-медицинскую академию; но лучше всего — если повезет и быстро подойдет «25»-ый. Потому что он, проехав мимо Финляндского вокзала — или «Финбана», как его звали родители и вообще взрослые — свернет налево, оставит позади мост через Большую Невку и серую тушу «Авроры», и, наконец, доберется до узкого ущелья улицы Куйбышева, что идет прямо к Петропавловской крепости.

…Им везло. «Двадцать пятый» исправно подходил первым. Ехать на нём было довольно долго, вагон в середине дни почти пустовал, можно было забраться вдвоем на сиденье и наговориться всласть.

И они говорили. Точнее, говорил в основном Игорёк, а Юлька завороженно слушала.

Слушала про небывалые, невообразимые вещи — про потоки времени и про миры, очень-очень похожие на наш. Особенно — про один мир, в котором Пушкин не пал на дуэли, а русский флот не погиб при Цусиме. Мир, в котором живут бравые кадеты Федя Солонов, Петя Ниткин и Костя Нифонтов.

— Игорёха, а что ж… это выходит, что и у нас они тоже есть? Ну, наши Солонов с остальными?

— Может, и