Мальчики служили в армии - Мая Халтурина

Мне не до стихов...

Все вокруг было до краев полно этой грустью - небо, деревья, облака, улицы, темные коридоры и лестницы нашего общежития. Какая глубокая, благотворная грусть! И она ни на секунду не дает мне отвлечься, держит, не отпускает. И вот я уже плачу, тону, умираю в ней...

Мальчики служили в армии, а мы ходили на физкультуру утром, было очень холодно, ветрено и влажно. Мы ходили на физкультуру утром, еще не проснувшись. Мы пробегали по Тяхтверскому парку к Певческому полю, а потом к реке. Густой туман стоял над рекой, все вокруг было в тумане, даже неба не было видно - сплошной туман. Мокрая, темная трава, кусты на том берегу, какое-то странное болото. Как в  З о н е  у Тарковского. Все было как в З о н е,  только темнее и туманнее.

Мы пробегали по тропинке, туман быстро поднимался над рекой, и вдруг раздались резкие, громкие всплески - и несколько уток взлетело с реки. Я на ходу повернула к ним голову и снова - взгляд в землю. Они запомнились мне застывшей фотографией: несколько серых птиц летят ровной линией под углом в сорок пять градусов к поверхности воды. Эти вытянутые шеи, эти птичьи профили напоминали мне старинные пистолеты, мушкеты или как их там еще...

К вечеру потеплело, небо прояснилось и воздух - как промытое стеклышко. Мы пошли на Лотмана в физкорпус на Тяхе, а лекция оказалась в главном здании. Мы не захотели опаздывать и вернулись в общежитие. Солнце светило, все были одеты так ярко, как летом. Мы стояли перед магазином на Rija, Алена выбирала цветы - их было море! - Инга покупала яблоки, а Кирилл пил газированную воду. Я видела издалека как он пьет ее, изгибаясь вопросительным знаком, чтоб не обрызгаться, смешно держа стакан в длинных своих пальцах. Профиль, челка, очки, солнце, куча людей,  К и р и л л п и л   г а з и р о в а н н у ю   в о д у  - почему-то я запомнила это навсегда. И потом тайком подошла к автомату (Кирилла уже не было) и тоже выпила воды.

Мы пришли в 309-ую комнату, стало темно и снова грустно. Мы слушали болгарскую пластинку Высоцкого, а уж совсем к вечеру, когда солнце село и небо снова стало ясным - Тарту был таким же, как в самый последний вечер, когда мы ходили провожать Кирилла на телеграф. Мы с Яськой пошли звонить, и все было почти так же. Поздно вечером приехала из Таллинна Алка - загорелая, счастливая и замужняя. Приехал Женя Кукушкин, тоже загорелый, но грустный. Я выпила за их здоровье водки, и она показалась мне сладкой, как минеральная вода.

Мы учились в Университете и писали мальчикам письма, а Кирилл помогал нам "не падать духом" или как там говорил Чернов... Кирилл поднимался ко мне на третий этаж, где я учила диамат, курил свою беломорину, держа ее в тонких, длинных, хрупких своих пальцах, сидел напротив меня за большим деревянным столом, смотрел в окно. А я смотрела на его золотые, рассыпчатые волосы, на челку, почти закрывавшую лоб, на его вечно гаснущую папиросу и тонкие, густо переплетающиеся струйки дыма. Кирилл говорил почти правду, почти понимал меня.

Мы вместе сидели на подоконнике в холле и курили. Вместе ходили на кафедру к Заре Григорьевне. По воскресеньям Кирилл стучался в нашу комнату и говорил: "Я к вам, мне некуда податься!" - и оставлял у нас свой плащ и свой черный "ленноновский" зонтик. Мы вместе слушали кассету Розенбаума в 331-ой комнате. Мы заходили в 331-ую и смущенно просили у Маши штопор. Маша смеялась, и это продолжалось очень долго, это продолжалось все время, пока мы пили по вечерам дешевое красное вино из граненых стаканов и на темных без единой лампочки! - лестницах Кирилл пел свои лихорадочные песни.

Я послал тебе красную розу в стакане,

В граненом стакане любви...

Иногда, когда в общежитии не оказывалось гитары, мы ходили за нею к нему на квартиру. Кирилл жил на Херне. Был сентябрь, теплые, почти летние вечера. Когда мы возвращались, Кирилл горланил битлов, "пугая редких прохожих". Эти ночные походы за гитарой, фонари на Ратушной, темные окна главного здания, пустынные улицы - это было почти как обряд. На углу маленькой улицы Vaike росла перед домом огромная яблоня и на ней было множество яблок. Эти таинственные ночные яблоки пугали и манили своей неподвижностью, неестественно белым цветом.

Хочешь яблока ночного,

Сбитня свежего, крутого...

Осенью Кирилл все время писал стихи, я сидела рядом с ним на лекциях и видела, что он пишет стихи, но никогда не читала их, а он ничего не показывал мне. Эти непрочитанные стихи манили, завораживали меня своей недоступностью, как те ночные яблоки в голубом, неестественном свете фонаря на улице Vaike.

Мальчики служили в армии, а девочки учились в Университете, и возвращаясь в общежитие к своим разложенным тетрадям, я находила на полях записку: "Дорогой друг! Заходите в 309-ую разбавить старославянский супом. Кирилл." В письмах он всегда был немного высокопарен. Кирилл звал меня в 309-ую, и мы сидели там днем и пили вино втроем с Ингой. Кирилл чуть-чуть дурачился. Приходила Яся и наполняла комнату своим громким смехом. Мы сидели в 309-ой вечером, там были "триста девятые девочки", Инга, такая милая сегодня, Яся приносила гитару, на столе горели две свечи. Кирилл пел Высоцкого, и когда он запел "Солдаты группы Центр"... И он уже не поет, а кричит, не играет - бьет по струнам. Я жду строчку про "белокурых невест", сердце замирает от предчувствия боли, боль подкрадывается, и я жду, и боюсь, и плачу, и вот она наваливается, как каменная глыба:

Веселые, не хмурые

Вернемся по домам,

Невесты белокурые

Наградой будут нам...

Я задыхаюсь, а потом боль отступает. Я ухожу в коридор и сажусь на пол. Инга приходит и говорит мне что-то нежным, плачущим своим голосом. Жалость к ней разрывает мне сердце. "Только бы Кирилла не забрали!" - думаю я.

Осенью у нас в городе был пожар. Всю ночь выли сирены, и утром, идя на почту, я видела толпу интеллигентных эстонских зевак, пожарные машины, шланги, реки воды и пены. Сгорела крыша, и черные стропила были видны на фоне неба. В этом доме было кафе "Старая дева". Интересно, успеют ли его отремонтировать к тому времени, когда мальчики вернутся из армии?... А впрочем, мы никогда не бывали в "Деве".

Была осень, девочки ходили на лекции и писали мальчикам письма в ослепительно-рыжей вечерней аудитории на Тяхе. Кирилл заваливал коллоквиум по советской литературе и приходил ко мне жаловаться на жизнь. Мы слушали пластинку, где Арсений Тарковский читает свои стихи. Кирилл сидел на кровати нога на ногу - эти острые коленки кузнечика, эти тонкие ноги в трубочках джинс!...

Осенью в Тарту продавали мороженое на палочке - сверху желтое, а внутри белое. Все ели, а я, москвичка, избалованная, не ела.

Осенью по Тарту еще ходил хромая на левую ногу странный человек Коля Колумбиец по кличке Террорист. "Подбили?" - спрашивала я его.

Утром, уходя на лекции, мы видели пустую железную кровать в фойе общежития. Это было чувствительное зрелище. И еще мы видели крошечную Алиску Заблоцкую, которая шла в Библиотеку с большим спальным мешком в брезентовом чехле.

Я сидела на окошке на лестнице, шла сонная Фома и говорила мне: "Привет второкурсникам!" - и я радовалась ей.

Осенью в Таллинн приезжал еврейский театр, и Яся возвращалась оттуда восхищенная и печальная. Она разговаривала в коридоре с Юткевичем и крутила пуговицу у него на рубашке.

Чернов ходил по городу в своей вечной курточке и кепке, стриженный под бобрика, новенький какой-то, будто помолодевший. И Плюшка ходила, в туфельках на низком каблучке, в зеленом пальто и фиолетовой шапочке с помпоном, похожая на большого гнома.

Была осень, и один день был теплым, другой дождливым, как всегда. И были дни ясные, как прозрачно-оранжевые клены. По воскресеньям мы с Кириллом ходили на почту - Кириллу мальчики тоже писали письма - и потом вместе возвращались в общежитие. У меня болело сердце и на каждой ступеньке лестницы, ведущей от Teadus'a к Библиотеке, я останавливалась и задыхалась.

А осень в Тарту становилась все резче, все острее и нервнее. Даже когда было тепло и сухо, и нежный такой воздух! - даже тогда какая-то тяжелая тревога томила и затягивала. А потом, когда стало уже мокро, холодно и ветрено, началась смертельная тоска. И жизнь всерьез, исподлобья - "сквозь желтый ужас листьев" - уставилась на нас. И легкая романтическая грусть улетела, улетучилась. И  о б л а к а  стали  т у ч а м и.  Все еще били фонтаны перед Библиотекой, и ветер размазывал по ветру обрывки холодных струй.

Была осень, и на какие-то октябрьские полуканикулы я поехала к Алене в Ригу. После тартуского нетопленого общежития там было тепло, вкусно и много. Мы съездили в Юрмалу - там было безоблачное небо, еще не облетевшие клены, дивный сосновый, березовый воздух. Белый песок и два мыса - справа и слева. Бесконечное, синее, серое, голубое, дымчатое небо - море начиналось у самых ног и безо всякого горизонта разливалось в вышину, закатываясь за самые сосны.

Я вернулась в Тарту. Я снова сидела на лекции в главном здании, а рядом со мной сидел Кирилл. Я смотрела в окно. Светило солнце, снега не было, но все было как в феврале - солнце, ярко-фиолетовое небо, черные тени, черный асфальт и верхние этажи домов напротив. Рядом со мной сидел Кирилл, я видела его профиль, очки, челку и ясный, как будто февральский день за окном. Я сидела на лекции Беззубова, но он говорил слишком быстро и я ничего не успевала записывать. Я заглянула Кириллу в тетрадь, но он писал письмо и я увидела только первую сточку: "Учитель!" Я задохнулась от нежности и зависти... В перерыве мы не одеваясь бегали в "Выйт-бар", было очень холодно, но все-таки мы выбегали без курток.