Внутреннее обозрение - Николай Лесков

На другом конце России повстречались частные случаи другого рода. Заводовладелец Н. М. Пашков выдал заводским служителям, на праве дворовых людей, 63 увольнительные акта. Некоторые из уволенных, записанные по десятой ревизии в одном семействе, заявили желание приписаться к разным сословиям. Такое своеволие привело, как кажется, в недоумение местного мирового посредника. Он обратился в оренбургское губренское присутствие с вопросом: смеют ли дворовые люди, состоя в одном семействе, приписываться куда пожелают? От такого раздробления они, пожалуй, могут избежать рекрутской повинности! Губернское присутствие ответило ему коротко и ясно, что не его дело входить в рассмотрение раздробления семейств, да и рекрутская повинность тоже до него не касается.

На шильвинском заводе купца Подьячева, на зайчешминских рудниках рабочие живут в землянках, зимой без печей; дым от топлива стелется по жилью слоями и проходит в отдушины потолка только по совершенном сгорении дров. Надо заметить, что о человеческом размещении рабочих заводом делаемы были уже неоднократно «строжайшие» предписания не низшим, а высшим начальством, то есть губернским присутствием, уральским горным правлением, оренбургским генерал-губернатором и самим министром финансов; но эти «строжайшие» предписания все как-то плохо действовали: у купца Подьячева, конечно, во исполнение их, уж и лес был подготовлен, но он вот два года лежит, а к постройке казарм приступлено не было, «по неимению излишних заводских сумм». Оренбургское губернское присутствие, найдя, что лишение рабочих всех удобств и помещение их в сырых землянках весьма вредно для их здоровья, велело объявить управлению шильвинского завода, что пока оно не выстроит совершенно удобных казарм для своих горнорабочих, до тех пор ходить на рудники для них не обязательно; захотят ли они работать или не захотят, это уж предоставляется собственному их благоусмотрению и расчету.

Мы уж имели случай передать нашим читателям род легенды о помещике фон Ренне, которого калужское присутствие, за оскорбление сана и личности мирового посредника, предало на обсуждение местного уездного суда. Недавно г. фон Ренне напечатал в газетах род отповеди или протеста, в котором ссылается на остзейское происхождение, на бытность в военной службе и на лишение в войне руки, выражает, кажется, ту мысль, что напечатанием протокола, в котором трактуется о его проступке против посредника, нанесено ему, г. фон Ренне, публичное оскорбление. Мы первые, конечно, перепечатали бы оправдание господина калужского землевладельца, если б в его строках нашли хоть что-нибудь, что служило бы для него извинением: мы помним только одно, что он назвал посредника почти возмутителем общественного спокойствия, провозглашателем социалистических идей и укорял в последнее время какою-то желтенькою книжкою, как будто бы служащею источником всякого беззакония. Недавно повторилось подобное же неуважение к посреднику в Смоленской губернии со стороны духовщинского помещика Дехтерева и еще, кажется, не помещика, а мужа помещицы Дехтеревой. Все дело, сколько можно догадываться, возникло из-за дров. Крестьяне просили у него топлива, г. Дехтерев им не давал; между тем зима, холодно; мужики и пошли искать правды к посреднику. Тот объяснил г. помещику, что просьба крестьян по закону, по 6-й и 49-й статьям мест<ного> пол<ожения>, должна быть удовлетворяема впредь до введения в действие уставной грамоты. Случились и побочные обстоятельства и недоразумения, и вот г. Дехтерев, в письме к посреднику, выражается следующими фразами: «Ваши идеи, Платон Николаевич, не подлежат ни одной из статей высочайше утвержденного положения. Вы, как дворянин, обязаны действовать по долгу совести, а как посредник обязаны быть справедливыми: а так ли выходит на деле? Скажите: правы ли вы по закону? Конечно, нет; а по совести и того меньше! Вы советуете всем читать высочайшее положение, а сами, читая, понимаете ли его?…» Смоленское губернское присутствие, разобрав во всей подробности обстоятельства, послужившие поводом к такому пререкательству, признало действия посредника вполне правильными и во всем с законами согласными, о проступке г. Дехтерева, заключающем в себе оскорбление служебного лица и письменное обвинение его в действиях, противных и совести и законам, передало в губернское правление.

Со всех сторон, по крайней мере нередко, слышатся жалобы на препятствия и мелочные помехи, делаемые земскою полицией мировым посредникам. Земская полиция, конечно, очень зла на все мировые учреждения, и прежнее благодатное для иных время ушло безвозвратно; сверху раздаются громы, и строго предписывается исполнять безотговорочно то, к чему полицию будут приглашать посредники, но все-таки пикировка становых и исправников доходит местами до несообразностей забавных, но вместе с тем и прискорбных. Так, в Тамбовской губернии, в Темниковском уезде, носилась молва об убийстве одного крестьянина. Крестьянин действительно пропал, и никто не мог узнать наверно, что такое с ним случилось. Толки об убийстве стали слышнее. Мировой посредник поспешил дать предложение становому приставу сделать розыск «о пропаже человека». Становой обиделся: ему дано «предложение»! Задели его амбицию! Что он, подчиненный что ли какой для посредника? Становой сам «ваше благородие» и в зависимости от посредника ни в какой не состоит. Становой рассердился не на шутку; бац! целиком предложение представил в земский суд для надлежащего распоряжения. Земский суд, вместо того чтоб действительно сделать распоряжение о розыске по горячим следам, тоже увлекся амбицией и обиделся неформенностию сношений, и ровно ничего не сделал. Дошло дело до губернского правления. Оно, вопреки ожиданию станового, не помирволило земскому суду и сделало членам и секретарю его, за равнодушие к делам службы, строгий выговор… О том, что не следовало писать «предложение», а нужно было послать «отношение», дело, конечно, тем не кончилось: пошла переписка с губернским присутствием, как водится. Но это уж особая статья, а главное то, что губернское правление сознало, что неформенность не помеха делу.

<ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРЕНИЕ>

С.-Петербург, суббота, 10-го марта 1862 г

В одном из недавних нумеров нашей газеты мы приняли на себя обязательство заняться желаниями рижских граждан относительно некоторых реформ по части почтовой корреспонденции между городами Ригою и С.-Петербургом. Известно, что у Риги с Петербургом очень много взаимных торговых сношений и что во всех торговых сношениях быстрота и удобство корреспонденции играет очень важную роль; от письма, задержанного лишнюю минуту в дороге, в почтовой конторе или в сумке разносчика очень часто путаются соображения коммерсанта, затрудняются обороты и вообще происходят разные непредвидимые случайности, имеющие самое неблагоприятное значение во всяком торговом и промышленном деле. В Англии как в стране, знающей настоящую цену времени, вполне сознано значение быстроты и аккуратности почтовой корреспонденции; там письма, брошенные в почтовый ящик, непременно доходят в руки адресанта, никогда не претерпевают над собою никаких опытов, известных в милой, «обворожительной» Франции, и никогда не пропадают, как это случается в других просвещенных странах Европы и порою у нас грешных. В наше время переписка через почту у нас идет, разумеется, несравненно лучше, чем несколько лет тому назад, но все-таки наша почтовая корреспонденция не может похвалиться тою скоростию и аккуратностию, которые мы видим в Англии и которой не надеемся видеть у себя до тех пор, пока в России будет сознана важность частной корреспонденции и неприкосновенность письма для тех, кому оно не адресовано, а это достигается не так скоро и не так легко. Корреспондент «Современной летописи» (см. № 6-й 1862 г.) свидетельствует, что во Франции еще и до сих пор письма и газеты пропадают беспрерывно; еще чаще встречается, что их приносят на другой и на третий день по получении на почте. «У англичан же почта — дело святое», дело, о котором много заботятся и которое, вследствие разумной заботливости, доведено почти до идеального совершенства.

До устройства в России железных дорог корреспонденция через почту была самым быстрым способом переписки, и жалобы, которые приходилось слышать на почтовое ведомство, касались преимущественно неаккуратности доставки пакетов, на медленность же провоза их редко жаловались, потому что не было в виду средств ускорить этот провоз. Указывали только на медленность городских почт в Москве и Петербурге, при современном устройстве которых нельзя ожидать на свое письмо ответа по почте в тот же день, тогда как в Лондоне можно получить ответ с другого конца города на письмо, опущенное в ящик в 7 часов вечера. У нас, если нужно иметь ответ сегодня же, приходится посылать письмо со слугою, а буде такового не имеется, отправляться к тому, с кем нужно переговорить, собственнейшею персоною. Так обыкновенно у нас и делается, к ущербу публики, бесплодно теряющей время, и почтового ведомства, лишающегося доходов за доставку писем, заменяемых самоличным тасканьем по стогнам наших просвещенных столиц. Однако до сих пор только в Москве и Петербурге было удобнее заменять переписку личными визитами; теперь же это самое испытывают рижские и петербургские граждане, имеющие срочные дела и ведущие между собою деловую переписку. Из Риги в Петербург и из Петербурга в Ригу данный индивидуум может перенести свою субъективность в 24 часа, а письмо, посланное им в том же направлении, перелетает это пространство с быстротою четырех суток. Это, разумеется, очень не нравится рижским купцам, ожидавшим, что с открытием линии железной дороги их деловая переписка с Петербургом будет доставляться с тою скоростию, с какою почтовый поезд, отправленный из Риги, достигает Петербурга. Такое желание рижских граждан очень понятно и очень законно, но тем не менее оно до сих пор vox clamantis in deserto.[1] Как же это делается, что письма, отправляемые с поездом, перебегающим пространство между Ригою и Петербургом в 24 часа, доходят до адресата через 96 часов? Кто же их задерживает: разносчики? — нет. Контора, получающая почту? — тоже нет. Так кто же? А вот, извольте читать и наслаждаться, какие иной раз бывают порядки в просвещенных и благоустроенных государствах: письма и посылки отправляются из Риги в Петербург с поездом, который выходит из Риги в 3 1/2 часа пополудни и едет до Динабурга семь часов. В 10 1/2 часов рижский почтовый поезд бывает уже в Динабурге и привозит с собою корреспонденцию, следующую из Риги в Петербург, а в 12 1/2 часов пополуночи отходит поезд из Динабурга в Петербург. Очевидно, что если бы письма, привезенные из Риги с поездом, пришедшим в Динабург в 10 1/2 часов, отправлялись далее с поездом, отходящим из Динабурга в 12 1/2 ч. пополуночи, то они получались бы здесь в 4 1/2 часа пополудни, на другой день, то есть через 25 часов после отправления их из Риги. Но так не делается. Письма, прибыв в Динабург в 10 1/2 часов, пользуются в этом городе двадцатишестичасовым роздыхом, то есть не передаются поезду, отходящему из Динабурга через два часа после прихода рижского поезда, а дожидаются по обстоятельствам, не зависящим ни от свойства писем, ни от желания их отправителей, поезда, который едет на следующий день. Таким-то образом письмо, отправленное из Риги в Петербург, употребляет на полет до Северной Пальмиры вместо 24-х часов, в которые доезжает пассажир, трое суток, а, пользуясь льготами, которые даруют ему господа, разбирающие и разносящие почту в Петербурге, оно попадает в руки адресата только на четвертый день. В силу такой манеры «спешить потихоньку» рижские купцы во всех случаях, требующих ответа из Петербурга не позже, как на третий день, посылают эти письма с нарочным или едут сами, или же телеграфируют. Само собою разумеется, что тот же порядок наблюдается и при передаче корреспонденции, отправляемой из С.-Петербурга в Ригу. Почтовый поезд оставляет Петербург в 3 часа пополудни и мог бы передавать привезенную им корреспонденцию поезду, отправляющемуся из Динабурга в Ригу в 8 часов утра, тогда письмо в 2 часа пополудни того же дня было бы уже в Риге и с небольшим через 24 часа после отправления его из С.-Петербурга находилось бы в руках адресата. Вместо этого, существует такая времеубивающая процедура: письма, следующие из Петербурга в Ригу, задерживаются в Динабурге до поезда, который отходит из этого города в 3 часа пополудни, а в Ригу приходит ночью, когда писем уже не разносят, и раздача их адресатам начинается только на следующий день, когда Феб в своей лучезарной колеснице совершит изрядную часть своего пути. Итак, письмо, отправленное из Петербурга в Ригу, положим, в четверток, день, как известно, самый легкий, при нынешнем порядке приходит в Ригу в субботу, а приносится адресату в воскресенье, когда конторы закрыты и сделать распоряжение, вызываемое полученным письмом, очень трудно, а часто и совсем невозможно. Между тем есть средство письмо, отправленное из Петербурга, положим, в самый тяжелый день, в понедельник, доставить рижскому адресату после двух часов во вторник; но средствами этими почтовое ведомство до сих пор не пользуется. Из всего сказанного, полагаем, можно убедиться, что рижане имеют некоторое основание желать для путешествия почтовой корреспонденции между С.-Петербургом и Ригою иных порядков, при которых не было бы упущено никакой возможности пользоваться первым поездом, отправляющимся из Динабурга после прихода почт рижской или с. — петербургской.