Избранное - Давид Самойлов

Баллада о конце Гитлера

…Все диктаторы веруют в чудо.В десяти километрах отсюда,Под землею, под толщей столицы,Гитлер мечется зеленолицый…

В полумраке подземного залаОн сидит, словно коршун больной,И угрюмо стоят адъютанты,Молчаливо стоят за спиной.

Сотрясается почва БерлинаОт налета воздушных армад.А эсэсовцы личной охраныПьют коньяк и жуют шоколад.

Приближаясь, гремит канонада,Все слышней голоса батарей.И несут сундуки с орденами,Чтоб устроить завал у дверей.

В полумраке подземного зала,Под крылами обвисших знамен,Он сидит, словно коршун подбитый,И кричит и кричит в микрофон.

Он опять обещает солдатамСолнце славы и трубы побед.Он сулит им полки и бригады,Но полков у него уже нет.

Заклинает и кровью и волей,Умоляет отречься от благ;Ведь не зря с ирреальной невестойСовершился мистический брак.

Он сулит ордена и награды,Раздает офицерам чины…Но уже провода микрофонаДвое суток отключены.

В полумраке подземного залаАдъютанты угрюмо стоят.И диктатор, не верящий в чудо,Достает заготовленный яд.

Берлинский май

1…Monat Mai! Месяц май!И над намиНебеса без конца и без края.Лейб-гвардейские рощи в ПотсдамеБлещут всей амуницией мая.

Отдых! Отдых! Стоим у дороги,Дышим запахом листьев и влаги,Перед нами на длинной дороге —Люди, люди, и флаги, и флагиВсех цветов, и расцветок, и наций.Как во время больших демонстраций.Поглядим, что такое там, братцы,Почему это у поворотаСобираются толпы народа?

2Я увидел слепого тирольца.Он стоял на шоссе без улыбки,И дрожащим смычком, осторожно,Он пиликал на старенькой скрипке.И никто из прохожих-проезжихУстоять перед скрипкой не мог:Так звучал простодушный и нежныйСтаромодный тирольский вальсок.Что за музыка, музыка, музыка!(Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!)Вон с поляком танцует француженка,Посмотри на нее, посмотри!Долговязый голландец с бельгийкою,Со словацкой девчонкой — хорват,С нашей девушкой круглоликою —Бывший пленный французский солдат.Эта музыка! Ах, эта музыка!Так и манит сплясать налегке.Пляшет парень в забавном картузике,Пляшет девушка в пестром платке.Так все просто, открыто, доверчиво,Так откинута прядь на висок.Что ж, давайте кружиться до вечераПод старинный тирольский вальсок.(О, быть может, без умысла злого,А вот так же, как этот вальсок,Пресловутый напев крысоловаВсех детей за собою увлек.Может, злобные бюргеры ГаммельнаПодозреньем смутили умы,Может, все нам сказали неправильно,Чтоб не верили музыке мы.)

3Отдых! Отдых! Потсдамские паркиВысоки, как парадные залы.В пышном замке заздравные чаркиПоднимают за мир генералы.

В городке открываются ставни.С крыш снимаются белые флаги.Вспоминая о битве недавней,Мы вино наливаем из фляги.Летний ливень бушует снаружи —Он топочет, лопочет, лепечетИ охапками в синие лужиРазноцветные радуги мечет.Я-то думал, что радуги — дома,В Подмосковье, что здесь оно тише.Вот и здесь от беспечного громаРасклепались железные крыши.Окна в гущу весеннего гуда!Ишь, какая кругом благодать!Вот и кончено все.А отсюдаДо Парижа рукою подать!

Помолвка в Лейпциге

Город Лейпциг не очень разрушен,Город Лейпциг почти что радушен.В нешикарной гостинице «Оппель»Пьем мы водку, и пиво, и доппель.(Доппель-кюммель — спиртяга с мятой.)Я сижу в гимнастерке помятой,Целый день отчего-то страдаю,Словно болен и словно не болен —Почему-то судьбой недоволен.Вот окончено главное дело,Вот и юность моя пролетела!Все победы мои отгремели,И салюты мои отпылали.Отмахало мое поколеньеГоды странствий и годы ученья…Да, испита до дна круговая,Хмелем юности полная чаша.Отгремела война мировая —Наша, кровная, злая, вторая.Ну а третья уж будет не наша!

В этом Лейпциге возле вокзалаУ меня неплохая девчонка.Пахнет мылом ее комнатенка.Пахнет мятой ее одеяло.Спим с ней вместе и пьем с ней нередко(Инге нравится русская водка),И меня уже знает соседка,И тактично ведет себя тетка(Тетке нравится русская водкаИ мясная тушенка в придачу).Я с моею девчонкой судачу,Кое-как по-немецки болтаю,Переврав падежи и артикли.Мы друг к другу почти что привыкли.

Милой девочке нравится фюрер,Инге нравится также Россия.Англичане не нравятся Инге.(Ах, интриги, сплошные интриги!)«Мы могли бы разбить их совместно.Впрочем, это не так интересно.От политики люди устали,Ею все человечество сыто.Кто командует? Это — детали.Мы — эпоха уюта и быта».

Инге хочется личного счастья,Ей милей водевиль, а не драма…У нее есть жених, между прочим,Молодой букинист из Потсдама.К ней он шествует в трепете сладкомПо Германии пешим порядком.Ночью сызнова спать неохота.И мне чудится в сумраке серомУгловатая тень Дон-Кихота.Он идет с деревянным торшеромПо Германии полуразбитой,Он грядет неустанно, упрямо,Знаменосец уюта и быта,Легендарный жених из Потсдама…Он шагает один на просторе.Ночь. Развалины. Филины. Волки…

Впрочем, мы с ним увиделись вскоре —Я был гостем у них на помолвке.— Познакомься. Мой друг из Потсдама.Вот кузина. А вот ее мама.-—Поражен моложавой матроной,Я с улыбкой стою церемонной.Мне жених, долговязый и рыжий,Руку жмет, без ума от знакомства.Мне прибор придвигает поближе —Он, ей-богу, счастлив без притворства!Инге нравится русская водка,Тетке нравится русская водка —Вся родня очарована водкой.Я сижу с перезрелой красоткой,И она задает мне вопросы,Как по-нашему «масло» и «сало».(Шпек ист «сало» унд бутер ист «мало».)— Масло! — я поправляю устало.—Масло, масло! И сало и сало! —Два кита. Два святых идеала.И в глазах перезрелой матроныРеют сливочные купидоны.

Выпиваю четвертую рюмку,Жму украдкой кузинину руку.Ах, ей-богу, не так уже худо,Что мы все еще живы-здоровы.Придвигаю какое-то блюдо,Выпиваю: так будьте здоровы!И жених не такой уж противный:Он спортивный, инициативный.Он поет, дирижируя вилкой.Тетка лезет в тушенку без спроса.Дама просит — «один бабироса».— Папироса! — цежу я с ухмылкой.

Мы сидим с женихом, словно братья,Мы как будто полвека знакомы.Нам невеста находит занятье:Нам показывают альбомы.Вот чертовски забавная штука!Вся история этого дома!Полтора или более векаЗапрессовано в два полутома.

Вот какой-то страдающий ВертерНачертал в предыдущем столетье:«Ах, Матильда! Люблю вас до смерти!А вокруг голубочки и ветви.Рядом — вежливый почерк чинуши,Кисло-сладкий, как мясо с брусникой,Ниже — роща рифмованной чуши,Где любовь именуют «великой».Дальше — запах солдатских постоев:Сто мундиров, наречий и нацийРасписалось, сей дом удостоивСамых лучших своих аттестаций.

Вот француз, настоящий мужчина,Нацарапал беспечно и браво:Вив! (Да здравствует!) Родина, слава,Император и некая Минна,Ниже следуют шведы, поляки,А потом пруссаки, австрияки,Наконец — как забор из еров,Без единой калитки в заборе —Расписался Макар сын Петров:«Чюдной барышне Лизе Авроре».Дальше вновь положительный люд:Проповедники, негоцианты —Просвещенье, налоги и суд,Шульцы, Мюллеры, Миллеры, ПрантыВек и вправду достоин хвалы!Вера в прочность и взгляд без опаски.Но голубок сменяют орлы —Императорско-прусские каски:Новобранцы и кадровики,Инвалиды и отпускники,Запасные и фронтовики,Батальоны, бригады, полки —Человечество новой закваски.Те же Мюллеры, Миллеры, Шмидты,Что в трех войнах со славой убиты.Инге! Дай-ка и я наугадНапишу изреченье простое:«Фройляйн Инге! Любите солдат,Всех, что будут у вас на постое».

Лейпциг ночью гораздо голей —Лейпциг ночью почти что разрушен.Поздно. Свет уже в окнах потушен.Только слышны шаги патрулей.Небеса высоки и темны,Скупо падают метеориты.Двери заперты, ставни прикрыты.Людям хочется счастья и быта,И спокойствия, и тишины…

Я стою и гляжу на окно,От него оторваться не в силах.Тень мелькнула. Вот свет погасила.Погасила. И стало темно…Вот и все. Небольшая беда,Это все не имеет значенья,Потому что ушли навсегдаГоды странствий и годы ученья.

Баллада о немецком цензоре