Сокровища Сьерра-Мадре. «Шкода» ZM 00-28 - Б Травен

С этими пятьюдесятью сентаво он прямиком направился в китайскую кухмистерскую, чтобы пообедать. Обеденное время, правда, давно миновало. Но у китайца всегда найдется что поесть, и если час никак нельзя было назвать «комида коррида» — обеденным, его просто переименовывали в «сену», то есть в «ужин», даже часы на башне собора не пробили еще четырех. Пообедав, Доббс посидел немного на скамейке, где ему и явилась мысль о чашечке кофе. Некоторое время его охота плодов не приносила, пока он в конце концов не углядел очередного господина в белом. И этот господин тоже дал ему пятьдесят сентаво. Серебряной монетой.

— Везет мне сегодня на господ в белых костюмах, — усмехнулся Доббс и зашагал в сторону круглой кофейни на той же стороне Пласа де ла Либертад, которая ближе к таможне и порту.

Он уселся на высокий табурет в баре и заказал стакан кофе и два рогалика. Стакан на три четверти наполнили горячим молоком, долили до краев кофе, черным и тоже горячим. Поставили перед ним сахарницу, подали два красивых поджаристых рогалика и стакан ледяной воды.

— Почему это вы, бандиты, опять повысили цену на кофе на пять сентаво? — полюбопытствовал Доббс, размешивая в стакане целую горку сахара.

— Слишком уж велики расходы, — ответил официант, лениво прислонившийся к стойке и ковырявший во рту зубочисткой.

Доббс задал этот вопрос, лишь бы не молчать. Правда, для него и людей его пошиба было очень даже важно, стоит ли чашка кофе пятнадцать или двадцать сентаво. Но повышение цены Доббса нисколько не трогало. Если у него найдется пятнадцать сентаво, значит, отыщется и двадцать, а если нет двадцати, значит, и пятнадцати не окажется. По сути дела, никакой разницы.

— Не покупаю я билетов, черт побери, оставь меня в покое! — прикрикнул он на мальчишку индейца, который в течение вот уже пяти минут старался всучить ему длинные полоски лотерейных билетов.

Однако отделаться от этого мальчишки не так-то легко.

— Это лотерея штата Мичоакан. Главный выигрыш — шестьдесят тысяч песо.

— Исчезни, разбойник, я в лотереи не играю, — Доббс окунул рогалик в кофе, а потом сунул в рот.

— Весь билет — всего десять песо.

— Нет у меня десяти песо, сукин ты сын! — Доббс хотел было отхлебнуть кофе, но стакан оказался настолько горячим, что он отдернул пальцы.

— Тогда возьмите четвертушку — это будет два пятьдесят.

Доббс поднес стакан ко рту. Но когда прикоснулся губами, обжег их и поспешил поставить стакан на блюдце — держать его дольше было просто невмоготу.

— Если ты сейчас же не отправишься отсюда ко всем чертям вместе со своими ворованными билетами, я плесну тебе в лицо эту воду!

Эту угрозу Доббс произнес в ярости. Не то чтобы он осерчал на разбитного парнишку, его бесило, что он обжег кончик языка. На языке зло не сорвешь, на стакане с кофе тоже, зато на мальчишке — сколько угодно!

А тот пропустил эти слова мимо ушей. Он уже привык к таким приступам ярости. Из него начал вырабатываться опытный торговец, знающий, кто способен купить его товар, а кто нет. Человек, пьющий в такое время дня кофе с двумя рогаликами, должен быть в состоянии купить билет благотворительной лотереи штата Мичоакан.

— Тогда возьмите десятинку, сеньор. Всего одно песо.

Доббс взял стакан с ледяной водой, покосился на парнишку.

Тот все заметил — и ни с места.

Доббс отпил глоток. А парнишка размахивал у него перед носом хвостами билетов. Резким движением Доббс плеснул ему в лицо стакан воды, замочив большую часть билетов.

Но парнишку это не разозлило. Он только улыбнулся, отряхивая капли воды с билетов и оглаживая мокрую на груди рубаху тыльной стороной руки. Этот жест американца он рассматривал скорее как знак завязывающихся деловых контактов, чем как символ непримиримой вражды. Он раз и навсегда вбил в свою маленькую голову идею о том, что если человек способен угощаться в такое время дня кофе с рогаликами, он непременно купит и лотерейный билет — хотя бы для того, чтобы возместить расходы.

Но даже самый большой стакан оказывается в конце концов выпитым до дна. Доббс выдавил из него последнюю каплю, отправил в рот последние крошки вкусного поджаристого рогалика, протянул хозяину пятьдесят сентаво и получил двадцать сентаво сдачи. Маленькая серебряная монетка. А парнишка, похоже, только этого и ждал.

— Купите одну двадцатую билета Монтеррейской лотереи. За двадцать сентаво! Главный выигрыш — двадцать тысяч песо.

Доббс перекатывал серебряную монетку в кармане. Что с ней делать? Купить сигарет? Но сейчас, после кофе, ему вовсе не хотелось курить. Лотерейный билет — выброшенные деньги. Не было денег — и это не деньги! Выбросить-то выбросишь, а пару дней надеяться будешь. До розыгрыша всего несколько дней, так что месяцами ждать не приходится.

— Ну давай свой билет, сукин ты сын. И чтобы я тебя больше не видел!

Молодой торговец торопливо оторвал одну двадцатую часть от длинной ленты билета. Бумага тонкая-претонкая!

— Это очень хороший номер, сеньор.

— Почему бы тебе не сыграть самому?

— У меня нет на это денег. Вот ваш билет. Большое спасибо, сеньор. Окажите мне честь и в следующий раз!

Доббс сунул билет в карман, даже не взглянув на номер. И пошел купаться в реке. Дорога к ней неблизкая. Выйти за городскую черту, пройти мимо «сементерио», кладбища. И спуститься с горы к воде. Прежде чем к ней доберешься, попрыгаешь еще через лужи и канавы.

В воде уже плескалось несколько десятков индейцев и белых, которые находились на одной с Доббсом ступеньке в обществе и которые жили на то, что им подбрасывали другие. Плавок не было ни на одном из них. И никто этого не стеснялся. Мимо этого «пляжа» проходили иногда женщины и девушки, которые тоже не находили ничего особенного в том, что мужчины здесь купаются в чем мать родила, им и в голову не приходило почувствовать себя оскорбленными их видом. Разумеется, европейские или американские женщины из общества считали ниже своего достоинства появляться поблизости. Они стояли наверху, на балконах и у окон своих квартир, и наблюдали за купающимися в сильные бинокли. Дамы, которые жили по другую сторону авениды Гидальго, в квартале Гваделупа или других кварталах, охотно приходили на чашечку чая к дамам, которые жили в этом квартале. И любая из них приносила с собой бинокль — для того, чтобы… для того, чтобы полюбоваться окрестностями сверху. А полюбоваться было чем. Недаром этот квартал именовался еще «Колония Буэна Виста» — «квартал прекрасного вида».

Купанье освежило Доббса, вдобавок он сэкономил на этом двадцать пять сентаво, которые пришлось бы уплатить за душевую в гостинице. Постоял, поглазел, как ловят крабов. «Нет, — подумалось ему, — эта работа не для меня. У меня ни за что не хватило бы нужного здесь терпения». Дернешь случайно или рука дрогнет — и пиши пропало, уйдет добыча. Эта ловля требовала крепких нервов, которых у Доббса, выросшего в шуме и гаме большого американского города, нет и никогда не было. Даже если бы ему пообещали платить по пять песо за штуку, он бы не согласился.

Поплелся обратно в город. После купания и прогулки он проголодался, и теперь он ломал себе голову над тем, где бы раздобыть денег на ужин. Ему опять несколько раз не повезло, пришлось выслушать и проглотить обидные слова. Но когда человек постоянно испытывает голод и у него нет другого пути, кроме как выслушивать их, кожа у него дубеет.

Наконец он увидел очередного господина в белом костюме. «С господами в белом мне сегодня просто везет, попробую еще раз», — подумал он. И не ошибся. Он получил пятьдесят сентаво, которых вполне хватило на ужин.

Насытившись и отдохнув для порядка на скамейке, Доббс подумал, что было бы очень недурно иметь на всякий случай в кармане кое-какую мелочишку. Мало ли что может случиться… Эта мысль пришла ему в голову не сама по себе, а когда он снова увидел господина в белом костюме, идущего по противоположной стороне площади. И он не раздумывая направился туда.

Господин действительно полез в карман и достал монету достоинством в пятьдесят сентаво. Доббс протянуло было руку, но господин не собирался с ней расставаться. Он проговорил весьма сухо:

— Послушайте, молодой человек, с подобной наглостью мне не приходилось сталкиваться никогда в жизни, и если бы кто-то другой рассказал мне о чем-то подобном, я бы ему никогда не поверил.

Доббс стоял с открытым ртом: в его жизни тоже никогда никто ему столь длинной морали не читал. Он не знал, то ли ему бежать отсюда, то ли все терпеливо выслушать. Но поскольку господин по-прежнему не выпускал из руки монету, у Доббса появилось чувство, что она рано или поздно перейдет к нему — просто господину угодно произнести перед этим душеспасительную проповедь. «За пятьдесят сентаво я эту проповедь выслушаю, все равно мне делать нечего», — рассудил Доббс. И не тронулся с места.