Пробуждение - Иван Изакович

Он хочет спросить: это ты, Барбара? Почему у нее такое старое морщинистое лицо, почему ее глаза горят ненавистью?

“У всего один конец, разве что у колбасы их два”, — говорит, склонившись над ним, еще один член экипажа, кибернетик Йозеф, про которого геологу доподлинно известно: природа начисто лишила Йозефа чувства юмора, и ни одну шутку он не способен удержать в памяти дольше пяти минут.

“Так, по-твоему, смерть не является логическим продолжением жизни? — удивляется биолог, оказывается, как ни в чем не бывало сидящий на его постели.

“Что с тобой? Грустишь по бессмертию? Не думала я, что ты такой глупец!” — шепчет ему в ухо тонкая фигурка, напоминающая Барбару в те времена, когда он с ней познакомился на университетской вечеринке, и она расхохоталась ему в лицо, когда после недели прогулок с ней он попробовал объясниться.

И, вдобавок ко всему, на столе сама собой поднялась телефонная трубка, закачалась рассерженной коброй, подползла к нему и прохрипела голосом командира корабля:

“Тревога! В скафандр! Пристегнуться!”

И он послушался бы, чтобы убежать куда-нибудь, скрыться от этих, от надвигающейся угрозы, но голос Барбары пригвоздил его к постели:

“Не напрягайся и не бойся. Лежи спокойно, лучше вспомни о чем-нибудь хорошем. Мы и так все погибнем, погибнем, погибнем”, — слабел, растворялся в жестяном эхе ее нежный альт.

Болезнь, завладевшая его телом, превратилась в ослепительный блеск, и это сияние сожгло его собеседников. Он остался один, и никакие мысли не лезли в голову. Вдруг он почувствовал, что ракета стала неудержимо вращаться вокруг своей оси. В первый момент ему показалось, что кто-то из мести засунул его в центрифугу и включил ее на максимальные обороты, чтобы убедиться на опыте, где пределы человеческой выносливости. Нет, сообразил он вскоре, это не центрифуга, он по-прежнему в своей кабине. Он читал некогда о похожем случае во время одной из первых экспедиций на Луну. Банальная поломка в системе стабилизации корабля. Космонавты хватили лиха, прежде чем нашли и исправили повреждение.

Все окружающее превратилось в небывалый водоворот. Долго он так не выдержит. Нужно что-то делать. Но как ни напрягал он свою память, так и не вспомнил, как в этой ситуации действовать, что предпринять. Вовремя вспомнил, что о том случае он читал второпях, с пятого на десятое. Как назло, в том мельком просмотренном микрофильме эта история значилась в рубрике курьезов. Тогда ему и в голову прийти не могло, что через несколько лет он сам окажется в схожем положении. Вот и не дочитал…

Он сунул руки под ремни и попытался определить скорость вращения. Не удалось. Он знал: как только скорость достигнет одного оборота вокруг оси в секунду, придет конец. Человеческий организм не выдержит. Если ему не удастся как-то стабилизировать корабль, все пропало. И он сообразил, что делать. Во-первых, любой ценой добраться до рубки управления. Но тело не повинуется, ноги бездвижны, словно их придавили тяжелым грузом. Нужно добраться до двери, а потом в носовой отсек; или хотя бы разбудить главного инженера. Автоматы явно не в силах овладеть ситуацией. Видимо, у них недостает телеметрической информации. Или в их программе такое происшествие не предусмотрено? Все возможно. Быть может, вращение и так замедлится, включатся и сами сработают электронные системы ориентации. Может, не так все плохо? Если это авария, и нужно подождать, пока не разрядится батарея? При такой скорости вращения это произойдет быстро. Автоматы вскоре все приведут в норму.

Но почему один я беспокоюсь? Неужели остальные не ощущают вращения? Где капитан, главный инженер, врач? Не проснулись еще? Это после такой встряски?

Он облился холодным потом — только мертвые ничего не чувствуют…

Но он-то жив! Нужно собраться с силами, невзирая на синяки и боль от ударов. Нужно добраться до рубки, доползти, в конце концов. Нужно привыкнуть, как стронуться с места, как действовать быстро и толково, пусть даже этот мир (глупость, какой еще мир?) так вращает человека.

Севши на постели, он отметил явное ослабление вращения. Вот он почувствовал себя совсем неплохо. Ни на чем не задерживая взгляда, он освободился от ремней, опустил ноги на пол.

И с горечью подумал вдруг: ну и дурень же ты, хорошо тебя купили! Ты сидишь в Центре подготовки. Это совершенно ясно; подсознательно ты всегда боялся центрифуги. Чертовы доктора это знали, и нарочно крутили дольше, чем остальных. Отсюда головокружение, все видения, головная боль, потеря координации. Но когда они остановят? Это уж слишком. Своего они добились. Эх, чувствуешь себя здесь обезьяной в клетке. Все на тебя пялятся из-за решетки, смеются над тобой. Когда же эта проклятая центрифуга остановится? Я ведь на земле, а тут совсем не те физические законы, что в межпланетном пространстве! Забыли они про меня, что ли, разошлись по домам, и мне придется крутиться до утра?

Нет, это невозможно. Ну, а вдруг? И автоматы, и вычислитель отнюдь не злокозненны, и крутят меня без злого умысла. Они не способны мыслить. Они выполняют приказ.

Он почувствовал себя опустошенным. Лежал неподвижно, безучастно. И прозевал тот замечательный миг, когда вращение прекратилось вовсе. Мучительное представление закончилось. Холод сменился потоком тепла. Видимо, агрегат вышел из-под контроля. Михал вспотел, дышалось все тяжелее. Он завертел головой, рванул рубашку на груди, застонал:

— Убавьте температуру! Слышите?

Звук собственного голоса разбудил его, он дернулся, широко открыл глаза. С восторгом испытал изумительное чувство освобождения.

Итак, все оказалось сном. Глупым, бессмысленным сном. Плохо, что человеку может присниться любой вздор. Но с чего он взял, что все ему только приснилось? Он мокрохонек от пота. Нужно переодеться.

Когда он переодевался, пришла мысль, от которой кровь застыла в жилах: а почему ты так уверен, Михал, что видел сон? Все эти нелепые видения, удары, вращение, смена холода жарой — не происходили ли они в реальности, которую я, забывшись, как-то ухитрился посчитать сном, миражом с привидениями?

Он закрыл лицо ладонями и ждал. Страшился выйти в коридор, чтобы не утвердиться в пугавшей его истине.

Что с другими? Не найдет ли он их такими же хворыми?

Он попробовал связаться с ними. Возбужденно нажимал одну за другой клавиши с их номерами, от двойки до шестерки.

Ничего.

Одна лампочка, номер семь, загорелась, но линия оказалась занятой.

Черт! Номер семь — это ведь он сам. Последний в шеренге.

Последний…

Что, если им пришлось, спасая свои жизни, внезапно и быстро покинуть корабль? Его, последнего, не успели оповестить и разбудить, перенести в спасательный модуль, и он остался на корабле один-одинешенек. Или они почему-то решили, что с ним все кончено? Нужно попробовать еще раз с ними связаться. Эврика! А для чего же тогда существует главный вычислитель, супермозг, мудрейший из мудрых? Что бы ни произошло, мозг обязан знать все! Нет, вызывать его пока что не буду. Не сейчас. Установлю для себя некий срок. Скажем, час. Ну да, час я еще вытерплю, а потом свяжусь с ним. Пусть внесет ясность.

Нужно выйти, посмотреть, открыты двери кабин, или…

Прекрасно. Выйду и сразу же вернусь.

Нет, остынь-ка, ты сам решил, что еще час выдержишь. Успокойся. Что такое час? А слово нужно держать.

Глупости, кому это он давал слово? Себе. В таком случае имеет право взять его назад. И не указывай, как мне поступать, возразил он своему второму “я”, отзывавшемуся некогда на имя Мефистофель.

Михал встал, прошел к дверям, и они послушно распахнулись перед ним. Он взялся за косяк, вышел в тускло освещенный, пустой, длинный коридор. Электроэнергию явно экономили. Непохоже, чтобы кто-то недавно проходил коридором, никаких следов поспешного бегства.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — спросил он севшим голосом.

Ответа не было.

Он вернулся в кабину, лег навзничь на постель и закинул руки за голову. Ничего интересного для глаза на потолке не имелось. Когда руки затекли, он встал и занялся гимнастикой. Командовал себе: руки вытянуть! опустить! присесть! руки вытянуть! присесть!

После нескольких приседаний лег вновь, вниз лицом. Почувствовал грудью что-то твердое, перекатился на бок и достал из нагрудного кармана рубашки куколку в скафандре. Полюбовался на нее, и в памяти тут же всплыли картины недавнего прошлого; вспомнил, как они с дочкой долго выбирали куклу, долго рылись в каталогах, пока не отыскали эту, понравившуюся обоим. Он вновь видел свою маленькую Еву в последний перед стартом день; она сразу стала упрашивать его взять ее с собой, а он ей не прекословил. Знал: если твердо откажет, она долго еще будет приставать. Поэтому сказал так: неужели мы вдвоем улетим в далекое, долгое путешествие, а мамочку оставим одну? Ева не нашла, что на это сказать. Заявила, что будет помогать мамочке, пока он летает, и не только потому, что он обещал привезти красивые камешки, каких ни у одной девочки на свете нет. И поставила ему условие: когда станет грустно в дороге, пусть он обязательно смотрит видеокассеты, те фильмы, в которых она выступает единственной актрисой. Он обещал — и Ева за это подарила ему свои новые игрушки, чтобы обязательно взял их с собой в ракету. Слезы навернулись ему на глаза при этих воспоминаниях. Он механически стряхнул с куколки несуществующую пыль и спрятал ее.