Котика вам в ленту! - Елена Нестерина

Но папа явно чем-то озадачился. Он подтянул кота поближе, перевернул, поставил к себе спиной и ка-а-ак хлопнет у него над ушами. А кот – никакой реакции. Папа опять хлопнул – кот ни уха ни прижал, ни присел, ни шарахнулся.

– А кот-то ваш, девчонки, не слышит ничего! – развел руками папа. – Глухой как пень.

Схватил кота и закричал ему в ухо: «Пенё-ё-ё-ёк!» Бедный Пенёк этот и ухом не ведет…

Вот тебе и раз.

– Так что никакой он не Мишка, – пришёл к выводу папа. – Пенёк.

Пенёк продержался дня полтора. И быстро превратился в Пиночета.

Папа поворачивал из коридора в комнату, кот, видимо, не слышал, что кто-то идет. Налетел с разгона папе на ноги. Папа засмеялся:

– Да разве коты так делают? Совсем не слышишь, чумарик? Нелегко тебе живется. Пенёк ты Пенёк. Пеньчище. Пиночет!

Папе понравилось, что кот Пиночет. Он вертел его, крутил, нахмуривал коту лоб под несчастным горбушечным сводом его черепушки. Кот становился серьезным и злым. Короткие усишки щетинились, оскаливались кривые зубки. Кот и правда казался свирепым, как истинный диктатор. А отпускал его папа – дурак дурачком, меченый, болезнью покалеченный.

Так что имя Пиночет прижилось сразу.

Кот он оказался неигручий. При любой возможности убегал от нас с сестрой и, если позволяли условия (дверь на кухню бывала открыта), штурмовал помойное ведро. Игнорировал еду, которую мы ему выставляли на специальной клееночке в нескольких мисочках, мчался к ведру и рылся там. Еда в мисках заветривалась и протухала. Мы ее выбрасывали. А куда? Правильно, в ведро. Откуда Пиночет ее и добывал. В ведре было вообще все вкусно – колбасные шкурки, картофельные очистки (да, он их ел!), Пиночет жевал и глотал пакеты, особенно из-под творога, рыбы или мяса, потом их приходилось вытаскивать из него, если торчащий из горла край удавалось ухватить, разжав ему зубы. Мы тянули их даже из попы, это было больно, кот орал, но самостоятельно избавиться от них не умел.

Впоследствии мы даже перестали бросать в ведро отходы, хоть немного пахнущие едой. Только всякие обрезки бумаги, упаковку, фантики. Пищевые отходы прятали под перевернутой кастрюлей на разделочном столе в самом углу. Это было очень неудобно. К кастрюле кот не прыгал, но ведро даже с несъедобными отходами продолжал переворачивать. Рылся, наслаждаясь. Чтобы пробраться к ведру, дверцу под раковиной открывать ему было не надо – он подныривал под нее. И готов, в ведре.

Пиночет не умел открывать дверь лапкой. Я видела, коты это отлично умеют: подцепил аккуратно снизу, потянул на себя – раз, открылась. Нет, Пиночетик наш не мог никак. Мало того. Он не умел и толкать дверь, если она открывалась «от себя». Вместо этого, когда ему нужно было открыть дверь, он разбегался, как бык опускал голову и ударял горбушкой головы в край двери. Пиночету было больно, он орал, но продолжал долбиться. Если дверь открывалась «от себя», ему в конце концов открыть ее удавалось. Но если «на себя» – то орал он и долбился до прихода подмоги.

Голос у Пиночета был очень противный. Он ведь орал, а сам не слышал, как орет. Невыносимый голос, особенно по утрам.

Утро Пиночета начиналось в пять часов. Ровно за час до подъема мамы. Мы отрезали ему путь в комнаты, закрывая ведущую из прихожей дверь. Пиночету оставались во владение коридор, прихожая и ванная, совмещенная с туалетом, там стоял его лоток.

В пять утра он сначала долбился в дверь, которая, понятное дело, открывалась «к себе», а потому долби ее головой-горбушкой, хоть обдолбись. Поэтому Пиночет орал. Вставала мама. Стыдила его, давала еду. Но он опять начинал орать. Кот хотел общаться. Но мама категорически была против того, чтобы этот грязнулька прыгал по кроватям, поэтому по ночам, без контроля, никто его в жилые комнаты не пускал.

Пиночет орал. Спать под вопли было невозможно. Мы терпели. Не спали, но терпели.

Мама опять вставала. Брала газетку и яростно начинала бить. По полу возле Пиночета, который удары рядом с собой прекрасно чувствовал, прижимался к полу, прядал ушами, молчал, оскалив один зуб и зажмурившись.

«Не ори, не ори, не ори, не ори…»

Мама уходила, он опять орал. Наступало шесть утра. Мама вставала, отправлялась на кухню. Там он и вертелся у нее под ногами, забыв обиды. Принюхивался к ведру, мечтал… И питался, конечно. Не святой же дух он переваривал, чтобы наполнить лоток.

За Пиночетом осуществлялся яростный уход. Все силы больше ничем, кроме школы, не обремененных людей, то есть нас с сестрой, были брошены на это.

Мы его часто мыли. Сам он мыться не умел, а потому быстро паршивел. Да-да, языком он не вылизывался, ногу не поднимал и под хвостом у себя не начищал. Наверное, не оказалось на родных помойных просторах у него ни добрых старших товарищей, ни нянюшки, ни отца-наставника. И без мамочки родился… Грязный, не белый уже, а серый, не рыжий, а бурый бурка, в масляных пятнах, особенно на первых порах, когда он вылезал из мусорного ведра, где облизывал банку из-под кабачковой икры какую-нибудь, кефирный пакет или, на первых порах, селедочные объедки – он пытался прыгать на кровати и кресла. Так что приходилось мыть. Орал, но мыли…

Мы склеили ему дом. Большой, вместительный. Ярко раскрасили треугольную крышу, окошко сделали квадратным, со шторкой на проволочке, а дверь круглой, чтобы котик не поранил тельце. Внутри постелили его родной матрасик, добавили одеяло – мягко, уютно. Лезь!

Пиночет лезть не хотел. Мы совали его в дом, а он упирался. Мы попытались надеть на него домик сверху: одна держала кота столбиком, зажав лапы, а другая надевала на него дом, круглой дверью вниз. Пиночет все равно выворачивался, но мы его запихнули! Поставили дом ровно, дверь зажали книжкой, чтобы кот не выбежал. Он сунулся несколько раз в окно, но оно было предусмотрительно узким, чтобы и голова у него не пролезла. Шторку он сорвал сразу, мы ее позже даже ремонтировать не стали.

Пиночет долго возился в своем домике, сопел. Долго, очень долго. Мы ждали, чтобы он хотя бы довольную мордашку в дверь высунул – подтвердить, что мы не зря старались. Но Пиночет не вылезал и не вылезал. Мы заглянули в домик. Кот сидел, зажавшись в самый дальний угол. Выходить не собирался, сколько мы ни тянули его за лапы. Вырывал их. И сидел, тряся головой и расширяя глаза. Да – Пиночет шипеть не умел! Другой бы кот шипел на агрессоров, а он нет, глазами только играл. Последствие перенесенной чумки, как нам объяснили в ветеринарной больнице. И вестибулярный аппарат у него расстроился из-за этого же. Надо же, оказывается, у нашего Пиночета чумка была…

Так вот мы его начали вытаскивать. Вытаскивать и вытаскивать. Никак. Мы перевернули домик и стали его трясти – может, Пиночет выпадет оттуда, ну чего он затаился-то? Но кот растопырился там и не вытрясался. Так и пришлось его там оставить. Выполз сам.

Домик он полюбил. Там отсиживался. Мы решили, что это его личное пространство, и если кот там сидел, больше за ним не лазили.

Пиночет ничего не метил. Ни углы, ни вещи. Наверное, он был большой ребенок, эти игры ему были, как и многое другое, безразличны.

Мы тоже были дети. И мы переписывались с немецким мальчиком из ГДР. Мальчика звали Енс. Он писал на русском языке, старательно переписывая предложения из учебника. Предложения повествовательные (о том, как он живет), предложения вопросительные: как поживаем мы. Да, еще мы посылали друг другу посылки. Он нам, мы ему. Мы слали модели отечественных машинок – «Волгу», «Жигули», «Скорую помощь» послали. А нам от Енса приходил лак для ногтей, помада для губ, немецкие девочковые блокнотики. Однажды он прислал прелестные белые носовые платки, обвязанные крючком розовыми нитками, еще, тоже связанную крючком, желтую салфетку. В письме, приложенном к посылке, он пояснил: «Я сама выжала и звязала. С приветом, Знс». Мы так удивились. Вот что нам было думать? Может, Знс на самом деле был девочкой, если это она сама все выжала и звязала; может, мальчиком, который просто любит выживать и звязывать; может, просто неправильно из учебника переписал – но кто тогда ему выжал и звязал? Загадка так и осталась неразгаданной. На фото наш Знс был маленьким лопоухим мальчиком, чернявым и неарийским. Ему в первые моменты переписки отправилась от меня фотография, где я снялась для бассейна, в бантах. И письмо, в котором нужно было рассказать о себе, своем доме и его обитателях.

Когда я писала это письмо, снова прилетел из командировки папа. Он консультировал.

Всех мы описали замечательно, кратко, чтобы мальчик Енс не мучился в практике русского языка, понял все легко и быстро.

Дошла очередь до домашних животных. Домашний животный как раз объелся и сидел себе на задних лапах, выкатив бело-розовое брюшко (Пиночет не умел контролировать употребление пищи и часто непомерно объедался).

Его нужно было описать. «У меня есть кот. Его зовут Пиночет», – написала я. Прочитала папе. Мама услышала.

– Вы что, ребята, какой Пиночет? – ахнула она и подскочила к столу. – Нет, так не надо писать.