Убить некроманта - Макс Далин

Батюшка так любил матушку… Понятно за что: она подходила ему редкостно. Такая же, как и он сам, восторженная дама с рыцарской романтикой в головке. Этикет, танцы, кодекс. Всё — как по канону полагается. Выезжают, бывало, на охоту или в загородный замок — загляденье, а не пара. Он — такой большой, статный, бородатый, она — такая беленькая, розовенькая, нежная. В сияющих коронах, в шелках, в бриллиантах. Бросают милостыню. Лошади лоснятся, штандарты лоснятся, морды у свиты лоснятся… Красотища! Идеальная семья. Святые отцы во время проповедей их прихожанам в пример ставили, когда говорили о нерушимости брачных уз.

Моего старшего брата, чудесного Людвига, батюшка обожал… Всей нежной душой. И матушка любила. Братец всегда был на людях, а я — всегда по углам. Он — с мечом, а я — с заплесневелой книжкой. У него златые кудри, львиная стать и голубые глаза. У меня бледная рожа, крючковатый нос и одно плечо выше другого. Он — истинный рыцарь, а у меня… Дар…

Ему папенька дарил оружие, лошадей и всякую другую всячину. На меня смотрел очень выразительно — сразу ясно, что до смерти хочет высечь, но боится, что мой ошейник не сработает. Сами посудите: мог ли я хоть намекнуть ему, что думаю о его дворе?

Так и жили. Старые, как сейчас говорят, добрые времена…

Демона я впервые вызвал в ночь, когда мне исполнилось тринадцать. Хорошая была ночь, все знаки сошлись — нумерология, парад планет… Убивать я не мог из-за ошейника этого дурацкого — это да, тогда ещё не мог, силёнок не хватало сломать защиту Святого Слова, — но вот пообщаться с Теми Самыми Силами мог, оказывается.

От них меня не прикрыли. Никому в голову не пришло, что у ребёночка храбрости хватит. А хватило — я как раз отличный трактат об этом прочёл и рвался попробовать. Может, будь я постарше и поумнее, и не посмел бы — но уж в тринадцать-то мне море было по колено. Я ни с кем об этом не распространялся, но считал себя великим человеком. Великим некромантом — и в скобках великим королём. Никак не меньше.

Все, помню, спали. Дежурный лакей крепко поддал со своим приятелем, тоже заснул. Хорошо так, луна светит, тихо, никто не мешает. Хотя, вообще говоря, мне нечасто мешали, чем бы я ни занимался. Мои покои к числу лучших во дворце не относились — этакий уединённый закуток в одном из флигелей, слуг не дозовёшься. Окнами милое жилище выходит на конюшни, вечно там сыро и темно, даже в солнечную погоду, а под ногами гуляют сквозняки и мыши. Приют, видите ли, отшельника — покои опального принца.

Но, если начистоту, меня такое положение устраивало. Никто не лез в мои дела — и слава Богу.

Я пентаграмму ещё только разметил — сердце аж в горло выскакивало, как волновался, — а Дар из меня прямо потёк. Рисую, помню, угольком на паркете, а линии прямо под моими пальцами вспыхивают синим. Только дорисовал — как оно пошло само собой: память у меня на Слова отличная и реакция отменная, я гада выпустил ровно настолько, чтоб поговорить можно было, а окончательный выход в наш мир загородил.

Те Самые, я слышал, неопытными некромантами иногда закусывали. Не мой случай. Я всегда рассчитывал, даже в детстве. И всегда перестраховывался.

Даже двойную линию защиты сделал. И сработало.

Красивый вышел гад… Красивый. Сейчас, как вспоминаю своего первого, такая тихая печаль находит… Вроде грусти по старому другу. Если часто видишь существ из Сумерек — привыкаешь, уже не то, а вот в первый раз…

Я знаю, большинство людей, когда Тех Самых видят, в обморок грохаются или непроизвольно писаются — но это просто потому, что люди до судорог боятся стихии. Неподвластной силы. Те Самые — это и есть стихия. По-моему, тут не бояться, тут любоваться надо. Такая у него была броня дымящаяся, багровая, мерцающая… Рога — как два золотых клинка, из глаз — острое сияние, кусочки огня стекают по железной маске, как слёзы, на пол падают, гаснут… Красиво.

Люблю стихию. Свободу, силу — грозу, метель, ураган… Тех Самых…

Гад, похоже, сообразил, что грохотать в моих покоях нельзя. К чему союзу свидетели? Он и не грохотал. Он прошелестел — как вот бывает ледяная крошка шелестит по насту от ветра январской ночью. Холодный звук, опасный. Тёмный.

— Изъяви свою волю, юный владыка, — свистящий такой шелест.

Я руки на груди скрестил, инстинктивно. Потом узнал — идеальная поза.

— Мне нужна власть, — говорю. — Земная власть. Я хочу стать величайшим из королей. По-настоящему, а не марионеткой на троне, как отец.

— Абсолют меняется на душу, — отвечает.

— Не подходит, — говорю. — Дорого. Пусть будет не абсолют. Подешевле что-нибудь.

— Власть без любви народа, — шелестит. — Власть без награды. Дурная слава. Тяжёлая память. Устроит?

Я почувствовал, как у меня щёки вспыхнули. Идеально. На что мне сдалась любовь этого стада? Пусть любят таких, как батюшка, а я буду дело делать. Награда? Смешно, действительно. Дурная слава? А как они мне сделают добрую? В брата меня превратят?

— Великолепно, — говорю. — То, что надо. Сколько с меня?

— Плату Та Самая Сторона сама возьмёт. Для тебя, юный владыка, — даром.

— Проклятие? — уточняю.

— Нет, не официальное. Тебя и так проклянут тысячу раз. Но мы же договорились, что душа останется при тебе. Хотя без души тебе было бы спокойнее и приятнее. Откровенно предупреждаю.

— Не подходит, — повторяю. — Я уже решил.

— Да будет так, — шипит. — Вписано на Скрижали Судеб.

Вижу — ему уже скучно: всё решено, а взяли с меня мало. Ну и не стал его зря на границе миров держать. Разрезал себе ладонь, дал ему крови выпить — угостил за приход на зов. Потом отпустил.

Даже как-то слегка разочаровался. И гром не грянул, и папа не умер вместе с братцем. И не чувствую, чтобы поумнел или стал сильнее. Огорчительно.

Но, как я тогда размышлял, если с другой стороны посмотреть — я же не отдал им душу. Вот если отдал бы — они бы мигом подсуетились. А так — жди, пока сработает.

Я же пока не знал, как они берут сами. И сколько. Ребёнком ещё был, в сущности…

Но душа осталась при мне — не верьте слухам. И самое смешное — я ни разу не пожалел. Я умею боль терпеть — если без неё никак. А некроманту профессионально без боли не прожить.

Первое, что я заметил, — это как моё отражение в зеркале день ото дня меняется.

И — ох…

У подростков кожа часто портится. Воспаляется и всё такое. Но с моими прыщами ничто бы не сравнилось. Вышесреднее явление. Шедевр. Каждый, по моим теперешним воспоминаниям, величиной с горошину, не меньше. И самого яркого цвета, который нашёлся бы у Господа в палитре. На моей бедной физиономии клочка чистой кожи в квадратный дюйм не нашлось бы. Разве что там, где синяки под глазами.