У входа в Новый свет - Владимир Тан-Богораз

Американцы пели с обычной англо-саксонской деревянностью, суживая рты и старательно вытягивая все глухие гласные звуки своего языка.

Видели вы солдат в парке?

Что за удивительное зрелище!..

Горничные и кухарки.

Бегут со всех сторон

При первом звуке трубы…

Ту-ру-ру, ту-ру-ру!..

Идут, идут

Солдаты сквозь

Зелёный парк!..

Я полюбопытствовал узнать, кому принадлежало это излияние воинственного восторга кухарок: англичанам или американцам.

— Мы не разбираем! — ответил с беспечной улыбкой режиссёр хора. — Можете присчитать за обоими!

Он был прав. Воинственное настроение филиппинских воинов ничем не отличалось от воодушевления героев Тугелы. Обе великие отрасли англо-саксонской расы трогательно совпадали в выражении своих патриотических восторгов.

На другом конце залы собрался кружок более солидных людей. Костюмы здесь были проще и галстуки не имели таких ярких цветов. Здесь тоже не было недостатка в патриотических чувствах, но вульгарность коммивояжеров, завывавших за фортепиано, вызывала здесь явное неодобрение.

— Нью-йоркская плесень! — повторял мой другой сосед по табльдоту, джентльмен с бледным лицом, лысиной на затылке и большими стоячими воротничками, подпиравшими ему подбородок. — Разве это американцы? В Нью-Йорке среди всех этих германцев, итальянцев да евреев настоящего американца и не сыщешь! Разве вот негры!.. — прибавил он, злобно улыбаясь.

Соседи смеялись. Противопоставление негров, рождённых в Америке, европейским эмигрантам носило характер настоящей американской шутки.

— Отбросы столиц! — продолжал оратор, нисколько не опасаясь, что его услышат за фортепьяно. — Наши прапрадеды в Бостоне и Салеме пришли тоже из Европы, но это был цвет Англии и Германии!..

Очевидно, это были всё те же четыре поколения предков, о которых так много говорил Мак-Лири. Я бегло пересмотрел окружавшие лица. Нельзя было отрицать, разумеется, что у каждого из них в своё время был прадед и даже пращур, но некоторые слишком горбатые носы вместо американского Салема указывали на Солим иудейский.

Впрочем, как только я уселся среди кружка, разговоры о Салеме и Нью-Йорке смолкли, и американские знакомцы, по своему обыкновению, принялись забрасывать меня вопросами о России, Сибирской железной дороге и Сибири вообще. Такие вопросы появлялись изо дня в день с неистощимым разнообразием, касаясь всех областей человеческой жизни и промышленности; обыкновенно, я отвечал довольно подробно, стараясь по мере сил рассеять убеждение, что в Петербурге ходят по улицам настоящие четвероногие медведи. Это утверждал Мак-Лири, ссылаясь на венгерского романиста Мавра Иокая, писавшего романы из русской жизни, очень популярные в Америке, и, к сожалению, мой авторитет не был достаточно велик, чтоб подорвать вес его слов.

Сегодня, однако, я вообще не был расположен ни к объяснениям, ни к защите.

— Оставьте меня в покое! — объявил я без обиняков. — Расскажите лучше что-нибудь сами!.. Скажите, например, много ли в Америке русских?

— Больше, чем нам нужно! — бесцеремонно проворчал один крючковатый нос.

— Как это больше? — спросил я с удивлением.

— А так!.. — повторил крючковатый нос. — Из каждой сотни девяносто девять человек лишние.

— О ком вы говорите? — спросил я с тем же удивлением. — Об евреях?

— Ну да! — продолжал нос. — Русские… евреи… Кто их знает!.. Мне кажется, в России никого нет, кроме евреев. По крайней мере к нам никто не приезжает…

— Чем же вам не нравятся евреи? — спросил я.

— Беспокойный народ! — с ожесточением объяснил нос. — Нам таких не нужно!.. Затевают стачки, беспокойство на улицах. В Америке это не пойдёт… У нас свобода!..

Как раз в это время в Чикаго разгоралась огромная стачка железнодорожных машинистов, почти исключительно коренных американцев. Я напомнил о ней этому приверженцу свободы.

— Так я ведь говорю вам, — повторил бесцеремонно нос, — что нам это не нужно!.. Какие стачки?.. Мы не позволим, чтобы у нас вырывали деньги прямо из рук! У нас своя свобода, американская!..

— Разве евреи такие бойкие? — спросил я.

— У, беда! — пожаловался нос. — Огонь!.. За какие-нибудь пять центов в неделю они готовы весь Ист-Энд[1] вверх дном поставить. Крик… гвалт… Такой отвратительный народ!..

Не мешает прибавить здесь, что крючковатый нос несколько раз говорил при мне по-немецки, хотя очень неохотно и с варварским английским акцентом, и я сильно подозреваю, что четыре поколения его американских предков были не чужды Иордану. Быть может, и на русско-еврейских переселенцев он изрыгал хулы именно потому, что они напоминали ему то, что он старался всю жизнь забыть.

— Нет, я знаю! — сказал другой собеседник, богатый фермер из Орегона. — У нас есть другие русские! Смирные… Землю пашут и по воскресеньям целый день в церкви сидят.

— Меннониты! — догадался я.

— Должно быть! — сказал фермер. — Но они предпочитают, чтобы их называли Russian. Любят Россию. Никак не могут забыть. Говорят, хорошо жили там.

— Скандинавы тоже хорошие земледельцы! — сказал первый собеседник. — И тоже смирные!..

— Нам такие нужны! — одобрительно подтвердил крючковатый нос. — Смирные и чтоб землю пахали. А шататься по улицам в городах и без них найдётся!..

— Я читал в газетах, — сказал Мак-Лири, — об этих в Канаде!.. Как они?.. — старался он припомнить. — Тоже русские, с Кавказа!..

— Черкесы! — прибавил он с торжеством.

— Черкесы в Канаде? — переспросил я с удивлением. — О, да, духоборы!..

— Ну да, духоборы! — согласился Мак-Лири. — Горные жители… Они дрались с вами за свою свободу, а потом султан велел им переселиться… На английских кораблях…

Он упорно отказывался отличить духоборов от черкесов.

— Они тоже хорошие земледельцы! — прибавил он полуутвердительно.

— Я говорю, — вмешался крючковатый нос, который никак не мог успокоиться, — есть тут русская девушка, Ева Гольдман по имени, агитаторша… Говорит на перекрёстках с бочки!.. Вот чертовка!.. Зачем только приезжают такие?.. Будто бы американские капиталисты выжимают рабочих, как пресс мокрое бельё…

— О, у вас было бы, — вы бы сейчас её уняли!.. — прибавил он с сознанием превосходства, но не без лёгкой зависти.

Передо мной всплыл, как живой, стройный женский образ, как я его видел на "митинге мира" в Лондоне. Митинг этот имел место, так сказать, in partibus infidelium, в самый разгар джингоистского остервенения, через несколько дней после того, как толпа пробила Лабушеру голову скамейкой за то, что он осмелился критиковать Чемберлена. На митинге присутствовало до тысячи человек, почти без исключения рабочих, и было сказано много речей, между прочим была послана сочувственная телеграмма Лейдсу, но главным успехом была речь Евы Гольдман.

— "Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французских войн говорит, что для них английский король приказывал хватать из любого англо-саксонского Дунбриджа[2] тридцать первых попавшихся бедняков и посылал их через море стрелять и колоть тридцать таких же несчастливцев, которых французский император изловил в Гайре. У них оставались матери, жены, возлюбленные, и когда их кровь проливалась на бранном поле, женские слёзы лились по всей Британии от Дувра до Эбердина и по всей Франции от Гавра до Марселя, и маленькие дети должны были вырасти и платить потом долги за те огромные деньги, которые растаяли в пороховом дыму и в руках военачальников… Когда я думаю об ирландцах, которых палками гонят воевать против буров, или о каролинских неграх, которые теперь мрут на Филиппинах от лихорадки и чумы, я убеждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцев…"

Речь её продолжалась около часу с пламенным осуждением войны и довела воодушевление слушателей до апогея. Ева говорила сильным и благородным языком, приводя многочисленные литературные примеры и выбирая свои слова так, что каждое из них западало в памяти слушателей. Я представил себе действие такой речи на перекрёстке во время выборов… Недаром эти приказчики так злились и негодовали на неё.

— Я читал, что она уехала в Англию!.. — сказал Мак-Лири.

— Да, на три недели!.. — с горькой усмешкой объяснил нос. — А услышит про Чикаго, сейчас приплывёт назад!..

Очевидно, вся эта публика была хорошо осведомлена насчёт Евы.

— Я говорю, — прибавил нос злобно, — отчего Мак-Кинлей не объявит преступлением таких беспорядков?.. Хотят работать, так пусть молчат, а не мешаются в чужие дела!.. Мы не потерпим!.. У нас своя свобода, американская!..

— Фу, фу! — сказал фермер из Орегона. — Пусть себе говорят! Вы свободны, так оставьте и других в покое!.. Не так ли?..

— Вам хорошо, — сказал нос сердито, — с вашими пшеничными полями. А у нас в Нью-Йорке конкуренция растёт, дела падают… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочим?.. Небось в Европе умирали с голоду, а здесь двадцать долларов в неделю — всё им мало!..