Откровенность за откровенность - Поль Констан

Аврора включилась в игру и играла от души, ею овладел настоящий азарт. Ее запросто могли разоблачить, и все же на устном экзамене на аттестат зрелости она выступила с коронным номером и не разочаровала зрительниц-пансионерок, на глазах у которых разыгралась сцена. Когда экзаменатор, молодой человек с очень короткой стрижкой, прилежный читатель «Кайе дю синема» спросил ее: извините, но… в общем, не Лола ли она Доль на самом деле, она посмотрела ему прямо в глаза и выдала ту самую улыбку, которую копируют теперь все, подчеркивая розовой перламутровой помадой. Надо же, она показалась ему гораздо моложе, чем на фотографиях, но это понятно, грим ведь старит; и потом, для норвежки она говорила чисто, почти без акцента. Ему нравилось, когда волосы у нее были светлее, но цвет волос, как и грим… Он ушел очарованный и возбужденный до крайности: представьте, Лола Доль сидит перед вами в плиссированной юбочке, знаете, вблизи она совсем юная, просто школьница!

Когда тетя Мими спросила ее, чем она думает заниматься дальше, Аврора не решилась ответить, что хочет стать киноактрисой. Будучи старше ее на каких-нибудь пять-шесть лет, Лола Доль более-менее проторила ей дорогу и воплотила образец для подражания на всю дальнейшую жизнь. Слава ее росла день ото дня, она была у всех на устах, даже у тети Мими, которая радовалась тому, что сходство — его признавала и она — только внешнее и внучатая племянница не заставит ее краснеть за свою скандальную известность. Лола тогда жила с эстрадным певцом, лидером черно-белых телеэкранов. Пока он под аккомпанемент гнусавой трубы, вырядившись в официантскую куртку, отплясывал мамбо, эта шалая — самая настоящая ЗАПЬЯНЦОВСКАЯ ПЬЯНИЦА — вляпалась в автокатастрофу на горной дороге в Эстереле. Она вела машину с бутылкой виски в руке!

Аврора благоразумно держалась в тени Лолы, не подчеркивала сходства — пусть замечают, но выставлять напоказ ни к чему. Сама-то она, конечно, знала, что она — не Лола, но имя Лолы было псевдонимом, который пришелся ей до того впору, что она уже не могла свыкнуться до конца с Авророй Амер. Не будь актриса так широко известна, первые книги можно было бы подписать этим именем: Лола Доль. Лола Доль жила в ней и с ней, более живая, чем она сама, как если бы она ее сочинила, — можно сказать, что Лола Доль была самой первой из ее героинь.

Белая юбка Мэрилин раскинулась во всю ширину двери детской. Аврора никогда не находила эту актрису особенно привлекательной; помнится, еще на гребне славы она казалась ей слишком зрелой, недостаточно современной и далеко не такой красивой, как Джин Себерг, Анна Карина и другие молодые актрисы ее поколения. Перетянутая талия, круглый живот, полноватые ноги, чересчур тяжелый бюст — нет, она в тысячу раз менее соблазнительна, чем Лола Доль с ее грудками без лифчика под синим свитерком, какие носила следом за ней вся Франция.

И все же Кристел предпочитала Мэрилин, ровесницу своей бабушки, Лоле Доль, стиль и прическа которой снова входили в моду у молодых девушек. Кристел знала Лолу Доль. Каждый год эта старая АЛКАШКА выступала на феминистическом симпозиуме в Миддлвэе, а неувядаемо-хрупкую юность Мэрилин навсегда законсервировала смерть.

Сначала ее не было. Потом просыпалось тело — от боли. Ломило шею, покалывало в ногах, распирало живот. А потом тошнота скручивала ее от желудка до рта. Стоило открыть глаза — и все раскачивалось, словно кто-то хватал ее за волосы и тряс, пока она не начинала кричать. Она чувствовала, как сильные руки санитарки прижимают ее к матрасу, слышала, как о ней говорят в третьем лице. Она была — смотря где — дамой, алкоголичкой, делириумом или просто номером, как в морге. Своего имени она больше не слышала. А ведь когда-то, Боже мой! Его так любили произносить медицинские светила, величавшие ее, как неотъемлемую принадлежность Француза, мадемуазель Доль. Приезжавшие ночью по срочному вызову в полном восторге от того, что их профессия позволяет им приблизиться к живой легенде, выводили на бланке рецепта недрогнувшей рукой: Лола Доль. Мадам Доль, говорила медсестра, открывая перед ней дверь палаты, где ей предстояло лечиться. Лола, Лола, повторяла сиделка, не зная, что делать, — когда было совсем худо, когда Лола больше не могла терпеть, — и гладила ее волосы, успокаивая.

Биоэнерготерапевт, находившийся рядом с ней на съемках всех последних фильмов, научил ее дезинтоксикации криком. Сперва она стонала, изгоняя из каждой клеточки своего тела накопившиеся боли и обиды, от которых бывает рак, если их там оставить. Потом, собрав их в области солнечного сплетения, надо было испустить оглушительный крик, чтобы вытолкнуть все разом. После чего, опустошенная, обессиленная, она готова была сниматься.

В ту пору она еще спала с мужчинами и, проснувшись как-то рядом со случайным любовником, после череды прерывистых вздохов испустила свой дикий вопль. Бедолага так перепугался, подумал, что она умирает. Мне СТЫДНО, объяснила она ему, отдышавшись, стыдно, что я с тобой. Он вскочил с постели, и больше Лола его не видела. А пока он ждал лифта, давя, как сумасшедший, на кнопку вызова, она продолжала орать, широко раскрыв рот. Даже за дверьми и стенами крик был так пронзителен, что он не выдержал и помчался вниз по лестнице. И на улице колоссальное движение и оглушительный гул Нью-Йорка, сирены полицейских машин и «скорой помощи» были эхом этого крика, от которого он бежал.

Она стала кричать по любому поводу: из-за плохо закрытой бутылки, выскользнувшей из пальцев, перед запертой решеткой винного магазина, оттого что продавщица не нашла бюстгальтера нужного ей цвета и размера или парикмахер потянул ее за волосы. Она кричала просто так, чтобы услышать себя, среди ночи, — как другие включают свет.

Она знала, что будет кричать и здесь, еще как кричать. Лола ненавидела Мидлвэй, эту дыру, затерянную среди пшеничных полей, в таком одинаковом, насколько хватает глаз, таком уныло ровном пейзаже, что, когда она в первый раз приземлилась здесь, трибуны стадиона показались ей горой, ГОЛГОФОЙ! На полпути между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком Мидлвэй представлял собой «ноу мэнз лэнд», ничейную землю культуры, спровоцировавшую появление контр-культуры ничтожества и неотесанности. Один модный режиссер выбрал его местом действия своего фильма по той причине, что «на свете не найти менее романтичного города!» С тех пор в каждом сериале непременно появлялся дурачок из Мидлвэя на потеху телезрителям. В глуши Огайо или Висконсина все покатывались от смеха при одном упоминании Мидлвэя, штат Канзас. Когда Лола бывала трезвой, ей хотелось, чтобы все думали, будто она повадилась в Мидлвэй именно потому, что «во всем мире не найти менее романтичного города». Лола чувствовала в чем ее подозревают: что она докатилась до статистки в сериалах категории «Б».

Я не хочу в гостиницу, умоляла она по телефону, не хочу в «Хилтон», не хочу видеть сверху пустоту бескрайней равнины. Глория ее успокоила: она поселит ее у себя, уступит ей свою спальню. Распаковывая чемодан, Лола принялась кричать, потому что осталась одна: чтобы убедить себя в том, что она совершенно, абсолютно одна и всем на нее наплевать. Баптисты, направлявшиеся в это время в часовню напротив, встревожились. Прибежали узнать, не пытают ли какую-то женщину в доме у феминистки.

Глория попросила ее не кричать дома, потому что Кристел пугается. Лола не сразу совместила имя с круглым личиком тринадцатилетней малютки-мулатки. Кристел воспользовалась ночными воплями Лолы как поводом сбежать на время симпозиума из дома матери, а перед этим не преминула заявить всей честной компании ее подруг, что покончит с собой, как Мэрилин, в тридцать шесть лет, недвусмысленно дав понять, что они этот рубеж уже перешагнули — как будто им надо было об этом напоминать! — и что она находит их ЖАЛКИМИ: разве можно ТАК ЖИТЬ?

— Так жить, так жить, объясни, что ты хочешь сказать? — потребовала Бабетта Коэн, «альтер эго» Глории из Миссинг Эйч Юниверсити, посвятившая двадцать лет «феминин стадиз»[3], как никто умеющая наладить контакт с молодежью и глубоко убежденная в том, что невысказанное всегда необходимо облекать в слова.

— Такими старыми уродинами, как вы, фу! — со слезами на глазах ответила Кристел.

И женщины, которые собирались принять девочку в свой круг и говорить с ней как со взрослой, вздохнули с облегчением, когда Кристел убралась к своему отцу Механику в южную часть города. Разве что из вежливости они еще интересовались ее успехами в школе.

— А теперь мне можно кричать? — спросила Лола.

— Нет, — отрезала Глория.

— Почему?

— Потому что здесь Аврора.

Лола услышала «Орор»[4]; ее голова отозвалась абсолютной пустотой.

— Ты же знаешь ее, писательница, — пояснила Глория, — та писательница, которую ты будешь читать.