Судьба доктора Хавкина - Марк Поповский

— Простите, но ведь в Советском Союзе давно нет ни чумы, ни холеры. Зачем искать оружие против несуществующего врага?

На стене директорского кабинета под стеклом висел документ времен гражданской войны, подписанный М. И. Калининым. «Всероссийский староста» благословлял вновь организованное в волжском городе научное учреждение на полную победу над злейшими эпидемическими болезнями.

— Да, — произнес директор и поглядел мимо меня на пожелтевшую реликвию. — Нам действительно удалось выполнить завет Михаила Ивановича. Но можно ли забывать, что за узенькой полоской земли, именуемой государственной границей СССР, по-прежнему бушуют чумные и холерные океаны, что в мире живы еще и оспа, и бруцеллез, и проказа.

Он замолчал и протянул мне свежий номер газеты. Небольшая заметка сообщала о том, что Советский Союз направил самолет с противохолерной вакциной в одну из охваченных эпидемией стран Востока.

Два дня спустя, обряженный в два халата, резиновые сапоги и перчатки, я переступил порог «внутренних» лабораторий. Прежде чем ввести меня в «святая святых» института, директор еще раз напомнил о строгих правилах личной безопасности.

— Кстати, в целях профилактики Вы после осмотра лабораторий на девять дней останетесь у нас под надзором врачей, — бросил он мимоходом. — Таков закон.

Пришлось подчиниться. И вот, кляня вынужденное безделье, я сижу в институтской библиотеке и читаю все, что попадается под руку. Этот девятидневный карантин мог бы, наверное, превратиться в самые тоскливые дни моей жизни, если бы я не снял с полки 18-й том сочинений А. П. Чехова. То были письма последних лет его жизни. Не знаю почему, может быть, оттого, что лишь недавно я познакомился с мужественным, полным риска трудом чумологов, но меня привлек помеченный августом 1899 года ответ А. П. Чехова издателю газеты «Новое время» А. С. Суворину, который с явным беспокойством спрашивал доктора Чехова, что предпринять, если чума, поразившая Индию и уже замеченная кое-где в Европе, вторгнется в Петербург. Есть ли средства против «черной смерти»? Возможно ли спастись в большом городе? «Чума не очень страшна… — писал Чехов. — Мы имеем уже прививки, оказавшиеся действенными, которыми мы, кстати оказать, обязаны русскому доктору Хавкину. В России это самый неизвестный человек, в Англии же его давно прозвали великим филантропом. Биография этого еврея, столь ненавистного индусам, которые его едва не убили, в самом деле замечательна».

Всего несколько слов, но как много оказано и о Хавкине, и об отношении к нему Чехова, и даже о Суворине. Ибо кто же не знает, что реакционный журналист был к тому же и ярым антисемитом. В другом письме Чехов снова издевается над черносотенцем и мракобесом Сувориным: «Надежду подают прививки Хавкина, но, к несчастью, Хавкин в России непопулярен: „Христиане должны беречься его, так как он — жид“».

Из примечаний к чеховским письмам я узнал, что Владимир Ааронович Хавкин (1860–1930), уроженец Одессы и воспитанник Новороссийского университета[1], провел несколько лет в Индии, где боролся с чумой и холерой. Еще несколько разрозненных сведений дала медицинская энциклопедия. Но как Хавкин попал из России в Индию, за какие заслуги приобрел славу великого филантропа, за что его хотели убить те, кому он пытался спасти жизнь, — на эти вопросы никто мне ответить не мог. Увы, спустя пятьдесят пять лет после чеховских писем биография Владимира Хавкина оставалась столь же мало ведомой его соотечественникам, как и в конце XIX столетия. О Хавкине не было написано ни одной книги; имя, его редко встречалось в журналах. Это непонятное равнодушие современников все более подогревало мой интерес к забытому ученому. С помощью библиотекарей института я перерыл чуть ли не всю литературу, имеющую отношение к чуме, к Индии, к бактериологии опасных инфекций. И — тщетно. Лишь за два дня до отъезда в Москву главный библиограф вытащила откуда-то запыленную тоненькую книжку на английском языке. Первое, что я увидел, откинув обложку, был портрет красивого рослого человека в строгом сюртуке, с белоснежным стоячим воротничком. Лицо с глубоко посаженными задумчивыми глазами выражало чувство спокойного достоинства. «Владимир Хавкин, — значилось под портретом, — первый директор Хавкинского института, родился 3 марта 1860 г. в Одессе, умер 26 октября 1930 г.».

С волнением листал я отчет бомбейского Бактериологического института, носящего имя нашего соотечественника. Отчет вышел осенью 1930 г. вскоре после смерти Хавкина и кроме специального материала содержал некролог, подписанный именем видного индийского ученого Найду. Биография Хавкина, написанная человеком далекой страны, поразила меня. Чувство горячей любви и уважения к бактериологу из Одессы сквозило в каждой строке.

«Хавкинский институт, обязанный своим существованием гению Владимира Хавкина, и Центральный медицинский колледж, где этот ученый производил первые исследования по чуме, 27 октября были закрыты в знак уважения к его памяти, — писал автор некролога. — Индия имела особые причины оплакивать потерю этого человека; лучшие годы жизни он отдал борьбе с такими бедствиями Индии, как холера и чума; он спас огромное количество жителей от опустошительных инфекций, применив предохранительные прививки… Его интерес к Индии не ослабевал до самой смерти, и до конца своих дней он поддерживал дружескую переписку с индийскими друзьями».

Биография-некролог приоткрыла завесу над основными вехами жизни Хавкина, но одновременно она вызвала и новые недоуменные вопросы. Чехов сообщает о ненависти индийцев к бактериологу, а ученый из Бомбея — о глубокой любви, которую доктор из России заслужил у народов Индии. Кто прав? Совсем ничего нет в некрологе о детстве и юности Хавкина, об учении в Одесском университете. А ведь там в эти годы преподавал зоологию Илья Ильич Мечников. Какие отношения сложились между учителем и учеником? И наконец, самое главное, почему Хавкин оставил родину, почему не вернулся в Одессу?

Я покинул институт на Волге с твердым намерением разобраться в этой загадочной биографии. Однако перевод бомбейского некролога долгое время оставался единственным документом, находившимся в моем распоряжении. В русских журналах конца XIX — начала XX столетия содержались лишь отрывочные, подчас взаимоисключающие детали о пребывании Хавкина в Париже, Лондоне, Калькутте и Бомбее. Прошло три года. Папка с надписью «В. Хавкин» пополнялась медленно, от случая к случаю. Правда, в Москве, Одессе и Барнауле удалось разыскать родственников ученого. С Алтая пришел пакет со старинными фотографиями: отец Хавкина, его мать и сам Владимир Хавкин, сначала в студенческой куртке, потом в сюртуке и галстуке. На обороте последней фотографии стояло: «Калькутта» и надпись, сделанная от руки — «Проездом через Аден в Аравийском заливе 18-го (шестого) февраля 1895 года». Самый «новый» из этих снимков был сделан почти семьдесят лет назад. Эти семейные реликвии прислала родная племянница Хавкина пианистка Лидия Семеновна Савельева.