Голубые капитаны - Владимир Казаков

— Угораздило растяпу! Весь в мазуте… В чем на полеты завтра пойду? — ворчал Романовский.

— Не завтра, а уже сегодня.

— Разговорчики! — цыкнул Корот.

Тройной свист — знак отбоя — остановил ребят. Они и не заметили, когда в небе стало тихо…

Учебные полеты на аэродроме военно-планерной школы подходили к концу. Горячее солнце медленно теряло высоту. Летчики — буксировщики планеров вываливались из кабин, под широкими крыльями У-2 с удовольствием вытягивались на пожухлой от жары траве. С рассвета они горбились в кабинах, прочесывая струями землю на взлетах и посадках. В воздухе их порядочно укачивали нисходящие и восходящие потоки, да еще планеристы дергали за стометровые тросы иногда так, что казалось: вырывают душу. Теперь все. Последняя сценка подходит к аэродрому с маршрута, последний планер отрабатывает пилотаж, да и какой там пилотаж: виражи, пологие спирали, то есть те элементы полета, которым воробьиха учит своих птенцов через несколько дней после рождения. И летчики, лениво щурясь, снисходительно поглядывали на планер.

Смотрели на планер и двенадцать ребят из группы лейтенанта Дулатова. Молодому инструктору показалось странным необычное возбуждение курсантов в конце летного дня. Особенно старался Борис Романовский: он не медиатором, а пальцами рвал басовые струны домры и хрипловато, с надрывом пел, стараясь привлечь к себе внимание:

Рев мотора. Звон троса…

Уплывают в небеса

Бригантины на сказочных крыльях.

Месяц острый, как коса,

И на полных парусах

В черный омут летит эскадрилья…

Но курсанты, обычно любившие слушать немудреные песни Бориса, сейчас явно не обращали внимания на оравшего во всю глотку певца. Некоторые сдвинули пилотки на глаза, кое-кто повернулся спиной к инструктору, и все старались скрыть, что глаза их усердно косят в небо.

Воздух взорвался гулом, над летным полем низко прошел истребитель, выписывая двойную управляемую «бочку».

Командир планерного отряда капитан Березовский, маленький, плотный, с кавалерийским разводом обутых в обмотки ног, аж подскочил на месте:

— Лиха-ач! Видит же, что аэродром работает!

— На фронт торопится. Им, счастливчикам, все дозволено. Летчики! Не то, что мы, как лошади, в фаэтон запряженные, — позавидовал командир звена буксировщиков старший лейтенант Костюхин, детина — косая сажень в плечах, в блестящей кожаной куртке, модных бриджах и начищенных до блеска сапогах. — Антон Антонович, не пора ли закругляться, твои планеристы прокисают уже?

— Ну да! — возразил Березовский. — Ишь задрали головы вверх, тоже, поди, завидно!

Курсанты смотрели не вслед истребителю, и первым из командиров об этом узнал лейтенант Дулатов.

— Побачьте, товарищ лейтенант! Посмотрите! — Дулатов обернулся на голос и встретился глазами со старшиной группы Коротом. Тот моргнул, рыжие брови метнулись вверх, и Дулатов непроизвольно поддался знаку: тоже поднял голову.

Под сиреневым облаком планер А-2, выйдя из спирали, вздрогнул крыльями и опустил нос. Разгоняясь на пикировании, он рвал воздух, и комариный гуд расчалок заполнял небо, переходил в приглушенный свист. Еще три-четыре секунды такого падения, и не выдержат подкосы, оторвутся крылья старенького летательного аппарата. Дулатов сжал кулаки, сдерживая себя, повернулся к Короту:

— Что он задумал, разгильдяй? Э-эх, дурак! Донсков?

— Так точно — Володька! — тихо ответил Корот.

Да, в кабине планера сидел курсант Донсков. Через летные очки он внимательно следил за движением стрелки прибора скорости.

«…Спокойней, старик! Нарастает свист, Пора! Бери на себя штурвал. Ну, действуй же! Не резко, плавненько, а то сложатся крылышки, как паруса в штиль. Запели ванты-расчалки, ухнула вниз земля. На плечи давит килограммов триста. Тяжеловато с непривычки. Надо напрячь живот — будет легче. Для этого лучше закричать: а-а-а!.. Ну что разорался? Кровь уже отливает от головы. Ты повис на ремнях, а твой планер царапает шершавое облако зеленым брюхом. Еще чуть штурвальчик на себя! На голову обваливаются поля, сыплются домишки Саратова. Крутится земля, вертится! Только шарик-то не голубой, а испачканный кисточками первоклашек: блеклые оттенки, размазанные зеленые пятна… А чего так жалобно закряхтели шпангоуты? Не должно быть! Не должно, а если? У-фф, кажется, обошлось! Порядок! Интересно, что думалось Чкалову, когда он пролетал под мостом? Был ли он таким же мокрым, как ты сейчас? Вряд ли. Наверное, ты пожиже характером, парень. Ну-ну, без оскорблений!.. Все!

Планер вышел к черте горизонта. Встала на место земля, земличка, земляничка, вынырнула из синьки, как золотистый карась. С носа капает, а он все равно нюхает запах шершавого сиреневого облака. Оказывается, вы лирик, Донсков! Ну, обругай себя… И все-таки облако похоже на сиреневый куст в дедушкином саду…»

С земли все видели, как планер прокрутил петлю, пошел на вторую, потом сделал резкий нырок и, выйдя в горизонтальный полет, развернулся к аэродрому.

— Его превосходительство самоубийца раздумал уходить к праотцам! — услышал лейтенант Дулатов голос Костюхина и почувствовал за спиной тяжелое дыхание командира отряда Березовского. Паровоз поднимает давление пара и плавно трогает с места, капитан «раздувает пары» и срывается, как камень, выпущенный из пращи. Дулатов не успел мысленно закончить неуклюжей аналогии. Капитан выскочил из-за его плеча, и над полем повисла протяжная команда:

— Станови-ись!

— Равня-а-йсь! Сми-ирно!

Курсанты планерного отряда вытянулись в четком строю и замерли. Предвкушая интересное зрелище, от самолетов спешили летчики. Они подковой сгрудились позади Березовского и тихо разговаривали со своим командиром Костюхиным.

Планер выполнил четвертый разворот, скользнув на крыло, приземлился и посадочной лыжей длинно погладил траву. Около посадочного «Т» покачался, положил на полотнище знака левое крыло. Летчики одобрительно загудели.

— Курсанты лейтенанта Дулатова, пять шагов вперед — арш! — скомандовал Березовский. — Кру-гом! Стойте и ни шагу к планеру! Пусть новоявленный ас тащит его в одиночку. Разрешаю поддержать только крыло. Кто?

Бросилась вся группа.

— Отставить!.. Назад! Все на-а-зад!

Но к планеру мчался Борис Романовский.

— Двое суток ареста этому спринтеру за глухоту! — отрубил Березовский.

Борис подбежал к планеру и не схватился за конец крыла, а подпер плечами подкосную штангу. Из кабины вылез Владимир Донсков и встал под другое крыло. Они поднатужились, сдвинули планер, медленно потащили его к старту.

— Все видели! Боцман лейтенанту шепнул! — пропыхтел Романовский. — Вечером счищу ему ракушки с киля!

— Думаешь, можно было скрыть? Чепуха! Ну как, Боря?

— Ты знаешь, у меня аж дух сперло! Сам-то трухнул хоть капельку?

— Если б капельку, до сих пор коленки вибрируют.

— Сейчас «береза» включит ревун и будет драить тебя, как медяшку! Ну, взяли, еще раз взяли, са-ама пошла!

Они подтащили планер, и Донсков подошел к Березовскому с докладом, но тот махнул рукой и указал пальцем место перед строем.

— Надо ли объяснять, товарищи курсанты, в чем нарушил летную дисциплину Донсков?.. По вашему молчанию вижу — не надо. Это уже хорошо… Курсант Корот!

— Я!

— Снять с нарушителя летное обмундирование, ремень и обмотки.

— Есть! — Корот подошел к Донскову, но тот уже раздевался сам. В комбинезон завернул шлем и обмотки, затянул сверток ремнем и бросил в руки Короту. Теперь он стоял перед строем в майке, в широких, не по талии, старых хлопчатобумажных брюках и кирзовых ботинках. Березовский оглядел его сильную, атлетическую фигуру, и незаметная усмешечка наметила скобки у тонких губ.

— Брючный ремень сиять!

Хохотнул и громко ударил себя по бедрам старший лейтенант Костюхин.

— Правильно, капитан! — сквозь смех проговорил он. — Пуговицы бы еще ему обрезать. Курица летать захотела! Оставьте синьору шлем, пусть рыцарем протанцует до острога!

— Старший лейтенант!

— Молчу, молчу, только посмотрите: он ведь орлеанскую деву изображает!

Корот подступил к Донскову и наткнулся на яростный взгляд серо-зеленых отчаянных глаз:

— Не посмеешь, Боцман!

— Приказ, Вовка. Давай пояс. Штанцы поддержишь руками.

— Отойди по-хорошему.

Березовский видел посеревшее лицо курсанта, вздувшиеся желваки, напряженные мышцы полусогнутых загорелых рук. Прядка русых волос прилипла к мокрому лбу, под прямым носом блестели бисеринки пота. Крепкая грудь бугристо напряглась. Казалось, тронь — и взовьется человек, как протуберанец. Предотвращая неладное, Березовский крикнул: