Лоскутный мандарин - Гаетан Суси

А потом кто-то заметил парящую в воздухе ягодицу. Она расчищала себе путь между головами бездомных, и когда эта ягодица, розовая, как у младенца, выплыла из их массы, оказалось, что на самом деле то была вовсе не летучая задница, а лысая голова престарелого господина, известного под прозвищем Философ. Само по себе появление немолодого мужчины было настолько впечатляющим, что грубый гогот, бесстыдные песни и вульгарные танцы тут же прекратились, их сменила скромная сдержанность. А лицо Ксавье засветилось в улыбке, как китайский фонарик.

Дружба, связывавшая Ксавье и Философа, началась с истории с кроссовками. Когда Ксавье, за день до того принятый на работу, впервые пришел на строительную площадку, мастер сказал, что об этом и речи быть не может.

— О чем? — спросил Ксавье.

Мастер ответил:

— О том, чтобы подручный работал в кроссовках. У тебя же на голове каска, или это не так? Ну, и обувь у тебя должна быть соответствующая.

Теперь не до шуток стало Ксавье.

— Кроссовки я не сниму ни за что.

Мастер ушел, но вскоре вернулся с парой грубых ботинок, свисавших у него с ремня на завязанных шнурках. Он подошел к Ксавье, который забился в угол, отрезав себе все пути к отступлению. Он бы скорее сбежал, скрылся, бросил эту новую работу, чем снял с ног кроссовки. Вот тогда-то за него впервые и вступился этот престарелый господин, известный под прозвищем Философ. Он нашел выход из положения. Решение состояло в том, что были найдены такие большие ботинки, что подручный мог натягивать их прямо на кроссовки. Когда пришло время обеда, Ксавье сорвал эти пудовые гири с ног. Он почувствовал себя так, будто парит над землей. Ощутил такую легкость, будто стал стрекозой.

Теперь Философ снял с головы Ксавье розовую каску и потрепал его по волосам жестом заботливого папаши. Обратившись к остальным, он сказал:

— Скажите мне, ребятки, как сегодня у вас идут дела? — Потом тихонько спросил Ксавье: — А тебе, малыш, все здесь по душе?

Он был самым старым на этой площадке, где сносили дома, и Философом его прозвали совсем не случайно. Он не мог ничего разрушить, заранее все не продумав, — манера у него была такая. Говорил он при этом очень мало. А если и говорил, то фразы, слетавшие с его губ, никогда не были завершенными. Они как будто обрывались в пропасть. Так, например, он с вздохом мог произнести: «Недели и месяцы уходят на строительство того, что можно разрушить за пару дней», — потом следовало многозначительное молчание, открывавшее мысли безграничный простор. Рабочие стояли опешившие, пытаясь осмыслить сказанное, ощущая смутное беспокойство, думая о своих старых матерях. Да, он частенько изрекал что-то неясное, бередящее душу, что проходило сквозь разум, как вода сквозь песок. Потому его и прозвали Философом. Философом Безмолвные Пески.

Когда с едой было покончено, старик вынул из кармана короткую глиняную трубку, придававшую ему вид мыслителя, как иногда сомбреро на голове мужчины придает ему вид мексиканца. Другие стали просить его рассказать о былом, о Великой Эпохе, когда разрушители еще работали с молотками, а стены проламывали кулаками. Рабочие завороженно слушали его истории, как дети — дедушкины рассказы. Философ говорил, продолжая ерошить пальцами мягкие волосы подручного. Ксавье был спокоен оттого, что старик так явно выражал свое дружеское расположение к нему, лицо парнишки озаряла улыбка блаженной радости. Так продолжалось до тех пор, пока Философ в конце концов не признался, что жалеет о своей потраченной на разрушение жизни.

— Скажи мне тогда, работяга, почему же в таком случае ты не сменил профессию? — серьезным тоном задал ему кто-то вопрос. Пески ответил ему, что пути Господни неисповедимы, как бы там ни было, разрушение было его ремеслом, и в его возрасте поздно учиться новому ремеслу.

— Но сердце мое больше к этому не лежит. Можно сказать, кровь мою это уже не будоражит.

И рабочие, судя по себе о той страсти, которая в них кипела, с суеверным уважением смотрели на человека, которому достало сил сдержать бушевавшую в нем ярость.

Но никто на этой земле не создан для того, чтобы на ней воцарилось единодушие! Взять хотя бы Берни Морле, прибывшего в сопровождении двух своих помощников. Он был экспертом-подрывником, к которому с опаской относились как из-за колдовской силы его брикетов динамита, так и вследствие его едкого сарказма. Он с чванливой самовлюбленностью сознавал тот факт, что воплощает будущее Профессии, принадлежит к наиболее перспективному крылу Гильдии, и потому в грош не ставил золотой век ручного сноса, когда голые кулаки разрушителей вступали в схватку с кирпичом. Морле с презрением относился к преданиям о Великой Эпохе, эпохе Бартакоста, Скафарлати и им подобных, которых он презрительно называл «крушителями сараев». Из Философа он сделал своего рода козла отпущения. Считал его бездельником и выжившим из ума стариком. Ни с кем не поздоровавшись, эксперт-подрывник сразу обратился к Философу:

— Ну что, старый маразматик, ты, я слышал, книгу взялся писать?

Действительно, прошел слух, что по вечерам Философ доверял бумаге плоды многолетних размышлений. Старик не стал это ни подтверждать, ни опровергать. Ему хотелось, чтобы тайна продолжала жить.

Морле локтем опирался на сваю, на которой, как на насесте, устроилась его команда. Он привычно откусил кусок сырой луковицы.

— Если это так, — не унимался он, — тебе бы лучше сначала нам ее дать почитать!

От этого замечания оба его помощника загоготали. Все ждали от Философа ответа, который бы обезоружил его оппонента. Но вместо этого старик как-то покорно сник, на глаза у него навернулись слезы. Ксавье положил ему руку на плечо. Философ лишь мельком бросил в сторону подручлого растроганный и виноватый взгляд, как ребенок, которому только что задали по первое число.

Рабочие в замешательстве стали расходиться. Эксперт-подрывник продолжал хамовато ржать. Колокольный звон разносился в воздухе сапогами-скороходами.

Глава 2

Лестница — та, которая, по слухам, обрушилась из-за саботажа Гильдии разрушителей, — увлекла с собой девочку семи лет, дитя нужды и лишений. Это событие отнюдь не способствовало урегулированию отношений между жителями и нью-йоркскими властями. Девочка промучилась еще полторы недели, страшно страдая из-за того, что все кости у нее были переломаны. За три дня до ее смерти спешно было подписано решение о сносе дома, что стало еще одной пощечиной тем, кому вскоре предстояло лишиться своего жилья. Отстаивая собственное достоинство, они решили в знак молчаливого протеста провести церемонию прощания с девочкой в часовне, расположенной в конце улицы. Поэтому похоронный кортеж должен был проследовать мимо всей строительной площадки, где сносили дома.

На похоронах погибшего ребенка большинство бездомных стояли по обеим сторонам улицы как в почетном карауле. Другие, те, кто были моложе, смелее и настрой у кого был бунтарский, взобрались на крыши, угнездились на карнизах, уличных фонарях и столбах. Оттуда они смотрели вниз на группы рабочих, собравшихся посреди расчищенной площадки. Рабочие-разрушители чувствовали себя там абсолютно незащищенными. Не было ни крыш, ни стен, за которыми они могли бы укрыться.

Ксавье тем временем продолжал стоять у сваи. Ему хотелось присоединиться к остальным рабочим, быть вместе с ними в это опасное время. Но Философ мягко ему сказал:

— Не лезь в это дело, мой мальчик, — и пошел прочь, занятый своими мыслями.

Эксперт-подрывник — единственный человек, стоявший неподалеку от подручного и равнодушно наблюдавший за тем, как развиваются события, — продолжал жевать свою сырую луковицу. На протяжении нескольких минут до слуха паренька доносился лишь похоронный звон колокола, волнующий и тревожный, подчеркивающий тишину, и глухое цоканье копыт по булыжной мостовой. Ксавье следил за конными полицейскими, адресовавшими повелительные жесты устроившимся тут и там молодым бездомным, но молодежь только презрительно скалила зубы и отмахивалась от их указаний. Что же до остальных бездомных, выстроившихся вдоль улицы двумя рядами, — полиция ничего не могла с ними сделать. Не было такого закона, по которому гражданам — даже бездомным — было бы запрещено отдать последний долг покойной.

В конце концов кортеж тронулся в путь. Он медленно двигался по улице к строительной площадке, где сносили дома. За ним следовал самодеятельный сводный оркестр; в числе инструментов были орфеон, бретонская волынка, туба, еврейская скрипка, коробка с гвоздями и небольшая шестиугольная гармошка-бандонеон, на каких обычно играют танго. Тоскливая и тягостная мелодия вызывала желание удавиться. Ксавье отошел от сваи и как зачарованный пошел в направлении процессии. Бездомные снимали головные уборы, когда к ним приближался гроб, крестились и опускались на колени — все было как обычно. Священник в берете в итальянском стиле нес в руках крест. Сама процессия была немногочисленной — только ближайшие родственники ребенка. Двое мужчин в стоптанных башмаках с резинками по бокам, одетые в заношенное тряпье вполне под стать обуви, несли на плечах небольшой деревянный гроб, покрытый лаком, простенький, без всяких украшений, но вместе с тем не лишенный изящества, как кукольная туфелька, чем-то даже пугающий, потому что именно он и привлекал всеобщее внимание.