Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин

Выбравшись (как вырвавшись) из подземных сплетений метро, Тартасов шел наконец малолюдной улицей. Не глядя по сторонам. Грустил... Литература умирает! Десятилетье-два, и словесность умрет вовсе, это ясно. Приплыли... Но что, если и здесь невольная подмена в его душе? Обманчивая психология ухода и конца? (Простительная по-человечески.) Что, если не она умирает, а он? Ну да... И кончается тоже вовсе не она. Кончается жизнью он, Тартасов?!. Мысль удивила. Мысль была куда понятнее и проще, но ведь и горше! и больнее!.. Тартасов шел и шел. Не разбирая дороги. Ноги привели сами. Как привели бы ноги верной неустающей лошади.

Перед глазами стоял старый (как летит наше время!) блочно-хрущевский дом. Блеклый... и ничем, понятно, не привлекательный. Однако вот оно: первый этаж здания свежевыкрашен! А также вход в подъезд уже заметно подчищен и вылизан. Входная дверь эффектно задекорирована кричащей надписью ВСЁ, КАК ДОМА... Крупную строку россыпью простреливали туда-сюда многоцветные зазывные строчки помельче. С важными (всякому мужчине) предложениями: ПОСТИРАТЬ, ПОГЛАДИТЬ, ВШИТЬ МОЛНИЮ... ПУГОВИЦЫ... КОФЕ ПО-ДОМАШНЕМУ... — а по диагонали появилась совсем свежая веселенькая надпись: сыграю в шахматы.

В ближайшем окне должно было бы выглянуть и высветиться улыбкой лицо Ларисы. Постаревшее и все еще милое... Но там никого. Ушла, что ли, куда?

Зато в окне, что рядом, шторка отдернута. Тартасов шагнул ближе. Он надвинулся и — высокий ростом — став на цыпочки, сумел в окно заглянуть: Рая... полураздетая... Сидит, похоже, за очередным кроссвордом. Начесывает в раздумье карандашиком за ухом.

В третьем окне Тартасова узнали — завидев его лицо, к окну подскочила Галя... Да, Галя в халатике. А из-за ее широкой рязанской спины вроде как Ляля. Обе покачали головой:

— Нет. Ларисы Игоревны пока что нет...

Он и сам видел.

За блочно-хрущевским домом стояли в ряд тополя, тоже ему знакомые. Там и скамейка (какая разница, где ему ждать). Но и скамейку сегодня он выбрал не лучшим образом. Сел, а из-под ног тотчас выскочило тощее существо. Пуганый уличный пес. Заснул было под скамейкой.

Тартасов пожалел, что прогнал пса... На асфальте ветерок гонял оранжевые листья. Листья легонько скреблись. Чего ж теперь скрестись! Тартасов смотрел на них. Каждый из гонимых листков обретал грустное осеннее значение.

За краем асфальта — лужайка с невысокой травой. Трава кой-где изрыта. А вот и углубление в земле, похожее на норку. В эту норку (детское желание) хотелось ввинтиться и спрятаться. Ага!.. Если так вышло, что нет Ларисы здесь и сейчас (в настоящем), Тартасов при удаче совпадет с ней в прошлом. Возможно.

Он уперся глазами в норку, начиная мысленно в нее ввинчиваться. Не спеша, ме-ее-едленно... Все более и более втискиваясь, Тартасов свел плечи. Его царапнуло. Там, в узком месте, гудело и свистело. Тартасова стремительно потащило, понесло. Набирая скорость, он вылетел назад, в уже прожитую жизнь.

Оказался он вновь у дома — вновь пятиэтажного, однако вовсе не зачуханного. Не блочного, не серого, а красивого, рослого и старой доброй кладки. (Пять этажей, а мерить — девять.) И не на окраине, не у дальней станции метро, а в центре. Но вот ведь какой гадкий выворот минуты — Тартасов опять ее ждал!

Узкое место отнюдь не гарантировало и не обещало попаданья точь-в-точь. Прошлое, но не по спецзаказу. Куда ни выскочил — все хорошо. (Как выстрел. А стрелок в тумане.)

Тартасов шастал у дома, скучал, но ведь молодой! лет тридцати!.. Покуривал, знай, у входных ворот. Курил тогда Тартасов много-много больше. (Здоровья тоже было много больше.)

Но вот и она, спешит, летит! Лариса в легкой и пушистой ушанке-шапке, зима! Волосы из-под шапки тоже распушились. Торопится... К груди Лариса крепко прижимала папку с рукописью. Не слишком толстую (повесть), а тесемочки на папке (белые) вьются, бьются на зимнем ветерке.

Она бежит, его не видит. Он окликнул — Лариса!

Пусть даже цензор, строгий, строжайший, а все же женщина — и любит! И просияла!.. Как ей не просиять, выскакивая, как из пасти (с повестью), из здания цензуры. Из ворот старинного пятиэтажного дома со знаковыми державными решетками. (Еще бы львы у входа.)

— Да! Да! Да!.. — вскрикнула и тотчас в его объятья.

Молодая, она и говорила молодо, взахлеб. Повесть, его замечательная повесть в целом уже пропущена цензурой. Ура! Его изящная и с фигами в кармане (с либеральными ляпами!) уже... Такая повесть... Так за нее боялись, волновались, но пропущена, позволена, ура! а мелочовка (всякие намеки-ляпы) на ее усмотр. На ее, Ларисы, личное усмотрение, а значит, победа. Гора с плеч...

Они идут, пьяные радостью. Тартасов, молодой, легко ее обняв, облапив и слыша стук сердца, торопит. Заждался! Едем, едем домой, вот и он — вот, Лариса, твой троллейбус (отчасти уже наш троллейбус). Скорей к тебе домой.

Однако на остановке троллейбуса некстати объявился ее сослуживец, то бишь тоже цензор. Тоже домой. Как и Лариса, только-только закончил службу. Улыбка Ларисы на нет, и губы тотчас в нитку. И оттолкнула... Тартасов отступил. (Мужик? Неважно, что мужик, а важно, цензор. Матерый. С портфелем, полным рассказов и повестей.) Мог узнать Тартасова в лицо. И, конечно, мог завтра же сказать, сообщить, стукнуть (пусть невзначай). О прямом ее контакте с автором. О личном, тесном. Ударило бы по повести. Громом на всех их пяти этажах... И по Ларисе. (Уволят... А что дальше? А как любовь?) А как долго стал бы Тартасов еще и дальше дружить с ней, лишись она ценнейшего местечка? — вопрос, пожалуй, экзистенциальный; и без ответа.

Когда-то Тартасов, впервые ее целуя, спросил шутливо, и Лариса честно ему ответила, где и кем она работает. Кем трудится — он даже не поверил. Такого не бывает. Такое — как честный звонок первого апреля. Как манна. Их свел некий восхитительный случай!..

Теперь же, оберегая его повесть (и свое дивное рабочее местечко), Лариса скрылась в троллейбусе. Уехала, болтая с этим сморщенным типом — с сослуживцем. Им по дороге. Она успела дать знак Тартасову, чтоб он не уходил. Чтоб в следующий троллейбус... И чтоб нагнал ее сразу — остановку он знает. (И дом ее хорошо знает.) Он все отлично видел. И главное по-прежнему при ней: прошедшая цензуру повесть. К груди прижата. Вместе с сумочкой. Пусть так и едут: вместе!

Тартасов, счастливый, шагал вслед за троллейбусом. Когда вперед, шагается и без транспорта. Когда удача... Легко и так споро! Он шел, скользя по снегу. То вдруг поскрипывая. Зима стояла.

А здесь осень... Возле замшелой пятиэтажки с ярко размалеванным первым этажом (и с зазывом ВСЁ, КАК ДОМА) по-прежнему осенний минор. И окно, где Ларисин кабинетик, зашторено. Тартасов не раз там сиживал. Да-с, кабинетик невелик. Открытая фортка... Ларисы Игоревны все еще нет.

Зато из окна, что рядом, — Галя. Выглянула. Стрельнув глазками в ржавые осенние деревья, заметила над ними (над их кронами) хмурые небеса. Заметила и Тартасова.

— Сан Саныч, — позвала, облизнув губастый рот (после чашки кофе), — Сан Саныч! Чего вы не зайдете?

И еще вскрикнула:

— Зайдите. Чего ж все на лавочке!

Тартасов (денег маловато даже на кофе) ответил с некоторой запинкой. И с досадой: когда она наконец запомнит, что зовут его Сергей Ильич! и вообще!.. И вообще, ему, милая, с Ларисой Игоревной хочется переговорить. То да се. А дальше?.. дальше посмотрим.

Галя — из рязанской глубинки; они там смешливы; и на язык чутки.

— Смотрите — да не просмотрите!

И скрылась в окне.

Но снова головку выставила, кричит:

— А у нас тут пьяненький. Ну, круто-оой! Валяет дурака, вроде как он художник... с кисточками в обеих руках. Во как! В правой и в левой — обеими кисточками сразу рисует.

И засмеялась. А за ее спиной засмеялась вроде бы Ляля; веселятся!.. Задернули занавеску.

Тартасов заскучал.

Пожалуй, он уже сердился. Мол, жду и жду. А там-то, в прошлом... (Теперь его вдруг восхитила собственная жизнь! и памятливость!) Там-то чего мне, торопыге, не жилось? чего не ехалось? Наверняка уже нагнал бы Ларису. В следующем троллейбусе... Уже бы к ней приехал. Уже обнял.

Он вновь поискал трещинку, щель в траве, дыру, воронку — сгодилось бы любое узкое углубление. Встал со скамьи. Шагнул, ведя по земле нервным, острым глазом.

В шуршащей под ногами листве (музыка осени) приметилась норка, мышиный ход. Маленькая тварь оттуда перебралась зимовать уже загодя: в ближайший подвал. На зимовку. А норка — нам!.. Тартасов ее приоткрыл, сгребя листву ботинком. Вот она. И мысленно ввинтился... вот!.. За норкой в глубине возникло узкое место, и Тартасова опять потащило. Обдирая о жесткие выступы...

В ушах заложило, засвистело от нараставшей скорости, полный вперед! (То бишь назад. В прошлое.) Вдруг рвануло рукав. Зацепившийся карман отстал от пиджачной полы, оторвавшись от Тартасова... Оставаясь тряпицей где-то там, на ветру! В свистящем безвременье.