Зяблики в латах - Георгий Венус

— Ничего, ничего!.. Не в первый… Не спотыкаться, не бегать… Выбежим!

Через минуту нас построили.

…Под ногами хлюпала вода.

— Держи интервалы!.. Цепь спокойней!.. Цепь — черт дери! Держи интервалы!

Капитан Иванов вводил роту в прорыв между 2-й и 3-й, которые медленно отступали от Богодухова. 4-й взвод, еще не привыкший к боям, шел, ломая равнение, крутыми зигзагами.

— Не пригибаться! Не пригибаться, трусы! — кричал капитан Иванов, следуя за ротой с наганом в руке. — Цепь…

Диким вихрем над головой взвизгнули первые пули. Кто-то вскрикнул и упал.

— Вот они! Вот! — закричал Свечников. — Обходят!..

— Не ори! — Нартов грыз семечки, а потому шамкал, как беззубая старуха.

— Не ори, дурак!.. Наши это… Воин!..

Было темно. Темнота под пулями визжала. Дождь бил в спину.

Наконец, 2-я и 3-я роты поравнялись с нами. Мы также стали отходить.

…Отступая, мы отстреливались.

— Спокойней! Так! Так! Еще спокойней! — сдерживал 2-е отделение прапорщик Дябин. — Следите, прапорщик. — Он подошел ко мне. — Ну и бьют же! Следите…

И вдруг глаза мои чем-то захлестнуло, и чья-то винтовка, ударив меня в локоть, полетела мне под ноги.

…Черные силуэты солдат шли пригибаясь.

— Отделение, слушать мою команду! — кричал я, снимая наган с прапорщика Дябина.

Верхняя часть его черепа была снесена.

Все больше и больше снижались пули. Нартов ворчал. Шел угрюмым шагом, опустив винтовку штыком до самой земли. По нем равнялась вся цепь. Я был обрызган кровью и мозгами отделенного. Вытирая лицо рукавом, быстро пригибал голову, самого же себя обманывая: «Ну, конечно, не трушу… Пригибаюсь?.. Ну, конечно!.. Но кровь…»

— Эй, не бежать!..

Из-под обстрела красных мы вышли только через полчаса.

Дождь больше не падал. Из-за туч выгрызалась луна.

Замыв пятна крови и мозги, я повесил гимнастерку на ротной кухне и медленно шел к бараку какой-то экономии сахарозаводчика Кенига, в которой на ночь — был расположен наш батальон.

Под стеной барака сидело несколько солдат 2-й роты.

— А черт их разберет, хохлов этих!.. Молчат, и слова не скажут…говорил маленький рыжий солдат с запрокинутым вверх носом. — В городах, там подходяще встречают, это верно, а эти вот — волками глядят… Ну — и не поймешь, рады ли, нет ли…

— А чему радоваться?..

— Ты, слушай, язык подвяжи!.. — угрюмо вставил третий солдат. — Не у красных… Разговор оборвался.

— Гляди, пленного ведут. Ишь, длиннорылый! Наш это, из кацапов будет!

Из штаба батальона вели пленного ординарца, в темноте подъехавшего к нашей цепи.

Пленный шел, опустив голову, и угрюмо смотрел на дорогу.

Через минуту за бараком раздался выстрел.

«Пойду за гимнастеркой — и — спать!» — решил я, соскакивая с забора.

Прапорщик Морозов сидел возле кухни, держал между коленями котелок и деревянной ложкой хлебал черный густой кофе.

— Мне, прапорщик, кажется… — начал было он, но вдруг почему-то вновь замолчал. — Хотите?

Я сел рядом с ним и взял котелок и ложку.

Опять стал накрапывать дождь. Прапорщик Морозов поднял голову и снял фуражку. Увидя над кокардой смятый стебелек уже осыпавшейся розы, он отцепил его и бросил на землю.

— Знаете, о чем я думаю, прапорщик? — спросил он, помолчав. — Думаю, вот, — отчего с прицела двенадцать, десять, восемь, или с шести хотя бы, стрелять, очевидно, легче, чем в упор…

— То есть как это?

— Да так… — И прапорщик Морозов замолчал. В темноте за бараком вновь раздались три выстрела. Кашевар над котлом быстро поднял голову:

— И завсегда так! — сказал он, всыпая в котел красные бураки. — Как малость не повезет — всех расстреливают. Эх и борщ будет!..

Я взял гимнастерку и пошел в барак.

Длинный ряд нар убегал в темноту. На них лежали солдаты, друг возле друга.

С трудом отыскав место, я разостлал шинель и снял сапоги.

«Надо высушить… Завтра утром опять на Богодухов. Ноги запреют…»

Вода с толстых английских носков ручьем текла на пол. Потом стала падать каплями. Реже… Еще реже…

Я положил сапоги к голове, носки — на голенища, и закрыл глаза. Влажный холод шинели сочился сквозь гимнастерку. «Чем?.. Черт возьми, да чем это знакомым таким пахнет моя мокрая шинель?» Я стал вспоминать.

И вот в грязном бараке, в темноте, вдруг, под электрической лампочкой в пять свечей, что когда-то горела в нашей кухне, увидел я лохань и в ней Топсика, нашу комнатную собачку. Топсика мыли, а он, мокрый, — уже не лохматый, как всегда, а гладкий и блестящий, — покорно стоял в лохани и тряс рыжей шерстью. Вот так же (вспомнил!), так же вот пахла его мокрая, рыжая шерсть…

«Топсик, хочешь сахару? Топсик, нельзя!.. А ну — раз, два, три! можно!..»

Я ворочался, толкая Филатова, моего соседа.

«Заснешь ли, черт дери, когда довспоминался до дома, до Топсика, до сахара, до… до…»

— Дьявол!

Я вновь поднялся и стал смотреть в темноту.

Темнота, грузная и тяжелая, лежала в бараке, мохнатой спиной до самого потолка. «И солидно же строил этот Кениг!..» Барак вмещал весь батальон: наша, 3-я, 2-я и, наконец, совсем впереди, 1-я рота.

Кто-то у противоположной стены зажег свечу.

«Пойти побеседовать? Сна все равно нет».

Ступая босыми ногами по жидкой, холодной грязи, я пошел на свет.

На нарах, по-турецки поджав ноги, сидели подпоручик Сычевой и прапорщик Юдин, — первой роты. Они пили коньяк, — прямо стаканами. Глаза подпоручика были прищурены. В русой бороде путался свет свечи. Юдин, офицер послабее, был уже пьян. Он быстро шевелил губами, пытаясь поймать край стакана, но стакан в его руке качался и выплывал из-под губ. Юдин целовал воздух. Сердился.

— Добрый вечер, господа.

— Садитесь, прапорщик, пейте. Коньяк, скажу я вам! Три глотка, и с каблуков долой. Ей-богу!

Мне было холодно. «Согреться, что ли?» Я выпил залпом полстакана. Теплота потекла по телу. Дошла до пальцев застывших ног. Я сел на нары, пытаясь пальцами ног поднять с пола соломинку.

— А по какому случаю, господа, первая сегодня угощает?

— Без всякого. Вам всё по да по… «Попо» — по-немецки… Впрочем, вы и сами знаете, — ведь из немцев, кажется? А ну, налить?

Я отказался.

— Вот папиросу, если не промокли.

Подпоручик Сычевой вынул небольшой серебряный портсигар, и я заметил на нем след осекшейся пули.

— Здорово отскочила! Когда это? А?

— Если б раз, я бы не хвастался. — Подпоручик Сычевой гордо щелкнул о портсигар пальцем. — Кого молитва, а кого эта вот штука спасает… Верно, хоть и не убедительно!.. Мой талисман…

На потолок, сквозь открытые ворота барака, вползал желтый свет зари. Батальон еще спал.

«Отчего не подымают?» — я сел и потянулся за сапогами. Но на соломе, дырявыми пятками кверху, лежали одни носки.

— Дежурный!

— В четвертой роте за время дежурства происшествий никаких не случилось…

— Спал, сонное твое рыло? Где сапоги? Где, говорю, са-по-ги?

Дежурный тыкался под все нары. Перебирал грязные и порыжелые, протлевшие насквозь портянки. Даже разбудил почему-то одного из солдат, Степуна, самого порядочного и честного.

— Где сапоги господина прапорщика? Тот бессвязно замычал. Поднял голову и тупо заморгал глазами. Потом вновь упал на нары и захрапел.

— Ищи! Давай сапоги! Где сапоги?

Но в это время в барак вбежал связной батальонного:

— Подыма-ай!

— Четвертая рота, вставай! — закричал, отбегая от меня, дежурный.

— Третья, вставай! — подхватил дежурный соседней роты.

— Вторая…

— Пер-ва-я…

Было уже не до сапог.

Я стоял на правом фланге отделения, в толстых серых носках, из дыр которых торчали грязные пальцы.

— Ничего, господин прапорщик, — успокаивал меня фланговой, всегда веселый и находчивый Миша. — С первого убитого снимете. Я бы вам свои дал, да нога у меня, как у девочки, маленькая.

— Сми-р-на! Равнение — напра-во. Господа офицеры!

На дороге показался капитан Туркул, наш батальонный. Усмехаясь в густые черные усы, он браво сидел на коне, за которым, медленно переставляя кривые лапы, следовал его бульдог — разжиревшая в заду сука.

— Вот что, ребята, — сказал батальонный, придерживая лошадь. — Сегодня мы вновь наступаем. Уж вы постарайтесь. Чтоб им ни дна, ни покрышки красным!..

«Заметит или нет?» — думал я, косясь на полубосые ноги. Но капитан Туркул ничего не заметил.

— Ведите! — сказал он командирам рот. — По отделениям…

Полдень. Наша рота, рассыпанная в цепь, двигалась по полю. Мои ноги были в крови. Носки болтались рваными тряпками. Я шел прихрамывая.

Слева от нас двигалась третья рота. Справа — пятая. Очевидно, оба батальона шли в цепи. По всему полю были рассыпаны конные — связные и ординарцы. На горе перед нами, на расстоянии двух-трех верст, виднелся Богодухов. Очевидно, город когда-то был богомольным. В городе было много церквей. Самих церквей не было еще видно. Их белая окраска тонула в волнах голубого теплого воздуха, но круглые купола, точно шары, подвешенные под небо, ловили лучи солнца — сверкали и блестели…