Подземный меридиан - Иван Дроздов

Может быть, потому кое–кто считает Папиашвили опасным. Но это уж откровенные завистники. Люди, не умеющие устроить свою судьбу, всегда завидуют другим.

Как и подобает заместителю, Леон Георгиевич питает неподдельное уважение к своему начальнику. Больше того, Папиашвили души не чает в Каирове. Он готов ему поклоняться не только в служебных, но и во всех остальных делах, не исключая глубоко личных. Вот и сейчас он хоть и зашел к начальнику по служебному делу, но разговор у них вскоре перешел на личные темы.

Леон вынул из кармана ярко раскрашенную книжицу с экслибрисом, дарит Каирову. Борис Фомич говорит:

— Экслибрис… Помните, как у Горького: «Люблю непонятные слова…» Нет, нет, славно придумано. А?.. Экслибрис!..

Каиров вертит в руках подарок и с детской радостью разглядывает картинки. Папиашвили стоит у кресла, почтительно наклонив голову. Он только что вернулся из туристской поездки во Францию, откуда и привез любопытную книжицу. Турист привез и ещё кое–что из Франции, но это «кое–что» он приберег для заместителя директора института и для самого директора. Мелочи, конечно! Альбомчик с пикантными картинками. Самый что ни на есть пустяк!..

— Эмблема, — поясняет Леон. — Нечто вроде семейного герба. Одним словом, книжный знак.

Борис Фомич листает страницы, покачивает головой и, по привычке, напевает:

Где копченки ноги мыли,

Там шахтеры воду пили…

В юности Борис Фомич трудился на шахте крепильщиком. Старые горняки называли «копченками» женщин, работающих на откате, сортировке или отвале горной породы, — закопченных, запорошенных угольной пылью.

Каиров работал под землей только два года, но шахтерские песни, прибаутки, побасенки крепко запали ему в душу, и он сыпал ими, дивя своих коллег знанием шахтерского быта.

Все гудочки прогудели,

Парамона черти съели.

Весеннее солнце наполнило светом кабинет учёного. Степной ветерок парусом вздувал оконные шторы, обвевал высокое, как у судьи, кресло. Время от времени Каиров откидывался на спинку кресла, долго с наслаждением жмурился. Хорош у него заместитель, Леон Папиашвили. Всегда с какой–то новинкой, хитринкой. Один его внешний вид доставляет эстетическую радость. Черный костюм и ослепительной белизны рубашка. Ручейком льется серый с крапинкой галстук. Все наполнено жизнью, вкусом, обаянием. Когда Борис Фомич украдкой, с тайной завистью, смотрит на Папиашвили, ему вспоминается его собственная молодость.

Борис Фомич делит свою жизнь на два периода: на те годы, когда он боролся за свое счастье — это было до сорока лет, — и то безмятежное время, когда он, достигнув всего, стал наслаждаться жизнью. Вторая часть началась недавно, и именно теперь Каиров испытывает состояние полного довольства собой.

— А бригадир слесарей — Самарин–то башковит. Талантище, черт бы его побрал, а, Леон? Что вы скажете о Самарине?

Папиашвили взглянул на шефа удивленно: «При чем тут Самарин?» Впрочем, Леону не привыкать к чудачествам Каирова, его неожиданным ремаркам, шахтерским куплетам, посвистыванию. Сотрудники лаборатории называют это «размышлением вслух» и, по обыкновению, в такие минуты замолкают.

— Собственно, для вашей библиотеки старался, — выждав паузу, говорит Леон.

Да, у Каирова большая библиотека. Пожалуй, тысячи три книг наберется. И каких!..

Борис Фомич представил, как на белых полях его книг сбоку от имени автора закрасуется фамильный знак. Экслибрис!.. Он, конечно, будет исполнен глубокой мысли, будет выражать суть хозяина, его характер, склонности, — выражать тонко, символично.

«Вот только надо с Машей посоветоваться», — подумал он о жене. И взглянул на роскошный настенный календарь, где он точками отмечал дни пребывания Марии на курорте — в санатории «Горняк». До её возвращения оставалось ещё двадцать дней, а нетерпение его возрастало. Жалел Каиров, ох как жалел, что отпустил её на курорт. Впрочем, как её не пустить, если в последнее время отношения их все туже натягивались. Вздумай он противиться — только бы усугубил дело.

— Чтой–то я его не вижу давно, Самарина, — прервал невеселые мысли Каиров.

— Он в отпуске.

— Где отдыхает?

— Не знаю, Борис Фомич. Самарин мне ни сват, ни брат и даже не седьмая вода на киселе. Не знаю я ничего о нем.

Папиашвили был обижен невниманием шефа — тем, что Каиров, как ему показалось, холодно воспринял сувенир из Парижа. В то же время тонким чутьем своим уловил не праздный интерес шефа к бригадиру слесарей. И мысленно упрекнул себя за грубые, бесцеремонные слова в адрес Самарина. Решил тут же поправиться:

— Я его перед своей поездкой во Францию видел, ещё говорил с ним о схеме электронно–вычислительной машины. Он ведь со своей группой машинку какую–то делает — небольшую, для шахт.

— И сделает, Леон, сделает, — прерывает его Каиров, с загадочной хитринкой продолжая разглядывать набор экслибрисов. — Он, Самарин, такой — хоть и неуч, а в электронике кое–что смыслит. Дотошный он и настырный, все копается в своих полупроводниках, копается… Глядишь, одно сделает, другое… Ведь реле утечки–то он соорудил. Слышали о реле утечки? Нет?.. Жаль, нам бы с вами надо знать об этом приборе, мы ведь с вами лабораторию автоматики возглавляем… Мд–а–а, автоматики. А приборчик славный. Маленький такой, но важный. АКУ называется. АКУ–у–у, АКУ–у–у… пропел Борис Фомич на манер мамаши, обращающейся к младенцу. — Автоматический контролер утечки электрического тока.

— Не один он делает, всей бригадой, — мягко возразил Папиашвили, загораясь нетерпением узнать, к чему клонит Каиров.

— Неважно, неважно — зато делу всему он голова, Самарин. А теперь он и новую машинку маракует — посложнее и поважнее. И сделает! Как вы думаете, Леон, сделает, а?.. Непременно сделает. И патентик на нее оформит. А институт останется не причем. Будто и нет на свете ГорНИИ. И лаборатории горной автоматики нет — никого и ничего нет на свете, а есть один только слесарь — Андрей Самарин. Ни доктор, ни кандидат — всего–навсего бригадир слесарей, а приборчики да машинки делает вон какие.

— Не один он, Борис Фомич, с группой, — снова попытался уточнить Папиашвили. — У них и патент будет на несколько человек.

Каиров сделал вид, что не слышит этих уточнений; он запрокинул над креслом голову с лысиной, по которой полосами лежали рыжие с проседью волосы, лукаво подмигнул:

— А может, все–таки есть лаборатория горной автоматики?.. А, Леон Георгиевич?..

Папиашвили привычным жестом поправил змейку–галстук, неловко кивнул головой и буркнул что–то невнятное. Но Каиров понял, что заместитель с ним солидарен и что все остальное образуется само собой.