Пассажир 15-го маршрута - Анастасия Карабанова

Отчаяние возродило в Кольчугине любовь к вечерним прогулкам. Он позабыл о шумных питейных заведениях, снова начал читать газеты, смотреть телевизор и приглашать друзей в гости. Он стал чаще заглядывать в альбом с фотографиями, вспоминать покойных родителей и думать о том, как бы выгоднее продать квартиру и вернуться в родной город, где всё ему знакомо, где не нужно ничего менять и начинать заново, где всё устроено правильно, и все об этом знают.

Порой, после долгого подъёма по лестнице или резкого вставания с постели, Кольчугину казалось, что какой-то груз давит ему на спину, будто набитый камнями мешок. Он списывал это на сколиоз, мучивший его ещё в отрочестве, на сидячую работу в офисе и пренебрежение к физическим нагрузкам. Должно быть, так оно и было, только иногда Кольчугину чудилось, будто за плечами у него и впрямь невидимый рюкзак, а внутри — всё его прошлое, аккуратно разложенное, упакованное для похода. И не было у него никакой возможности избавиться от ноши — а она с каждым днём всё тяжелела, и к старости вовсе грозилась прорасти наружу уродливым горбом. Рюкзак его был полон хлама и дешёвых блестящих копий одного и того же — новеньких, удобных, готовых для использования в повседневной жизни. Только на самом дне, сдавленное воспоминаниями, знаниями и упрямым опытом, ещё таилось живое и, кажется, первое. Но достать его оттуда было почти невозможно — оно лежало так, как лежат в шкафу бывшие любимые вещи, которые стесняешься надевать при всех и для которых уже так трудно придумать подходящий повод.

Однажды, во время очередной прогулки перед сном, стоя где-то на пересечении двух переходных улиц, Кольчугин услышал музыку, доносившуюся со стороны мостовой. Играли на гитаре, женский голос пел Земфиру. Он пошел на звук, побежал. Ошибки быть не могло — тембр был точь-в-точь, сопрано, немного срывающийся на верхних нотах. Пробежав полсотни метров, Кольчугин остановился. Перед ним сидела на раскладной табуретке девушка в рваных джинсах и клетчатой мужской рубашке. У ног её лежал раскрытый чехол от гитары, в котором покоилась мелочь и щедро брошенные кем-то две сотни.

Как выяснилось позже, новая Таня была на пять лет младше прежней и училась в консерватории. Звали её Ренатой, и имя это Кольчугину не нравилось. Спустя месяц совместной жизни он мягко и будто невзначай попросил её перекрасить волосы в тёмный.

— Это же всего лишь эксперимент, что тут такого? Ты мне и такой нравишься, но чего тебе стоит, всего на пару месяцев, ну? Вот увидишь, тебе самой понравится. А если нет, так я тебя не заставляю, вернёшь, как было…

Кольчугин сам не понимал, отчего ему так не приглянулись эти светлые кудри. Только когда Рената вышла к нему с выпрямленными чёрными прядями, словно запечатавшими её лицо в строгую раму, он ощутил прилив спокойствия — будто что-то, наконец, было завершено, окончено, будто недостающая деталь была найдена после утомительных поисков. Такое же облегчение он испытывал, когда платье, подобранное им для Ренаты, сидело на ней как влитое. Он всегда ходил по магазинам вместе с ней и лично оценивал каждый выбранный ей наряд.

— Ты же знаешь, я не люблю, когда ты ведёшь себя как ребенок. И выглядишь, как ребёнок, — говорил он, указывая на джинсы и майки с портретами в её платяном шкафу.

Поначалу она сопротивлялась изменениям, но вскоре влюблённо и послушно поддалась на убеждения, признавая в Кольчугине человека безупречного вкуса. Она и сама не заметила, как потеряла желание играть на улице, как перестала интересоваться делами друзей-музыкантов. Кольчугин намекнул, что с таким голосом, как у неё, нужно петь что-то благородное, например, джаз или «латину». А ещё — что в ресторанах хорошим артистам и платят хорошо.

Он составил для Ренаты список книг, обязательных к прочтению. Она, как оказалось, совсем не любила читать, и этот факт требовал, по мнению Кольчугина, немедленного исправления.

По выходным он показывал ей любимые фильмы Тани и наблюдал за реакцией. Если Рената реагировала правильно, он радовался сходству почти до слёз. Если реакция была неверной, он злился так, что мог не разговаривать с ней по нескольку дней. И как она ни расспрашивала его, как ни пыталась узнать, в чём причина обиды, Кольчугин хранил молчание.

Протирая пыль на полке с книгами, которые ей только предстояло прочитать, Рената наткнулась на старый альбом. Разглядывать его было неинтересно — со всех снимков на неё смотрели незнакомые лица, эти лица улыбались ей, будто своей приятельнице. Вот маленький Виталий за праздничным столом, тянется за куском пирога, рядом двое взрослых — очевидно, родители… Вот он уже постарше, играет с ребятами во дворе. А вот, очевидно, институт…

— Бог ты мой, как же этот тёмненький на Егора нашего похож, прям одно лицо! — воскликнула она, тыча пальцем в альбом. На фотографии виднелись палатка, речка, полная бликов, и три фигуры, сидящие у костра.

Кольчугин заглянул ей через плечо.

— Ничего не похож. Егор карлик по сравнению с этим… Этот ведь настоящий дылда, ты погляди. И всегда был дылдой. Я его с института знаю… Все девчонки за ним бегали.

Он осторожно взял у Ренаты альбом, закрыл его и поставил на место.

— Ты никогда мне про свой город не рассказывал.

— А что тут рассказывать?

— Да хоть что-нибудь. Про то, как ты там жил, кто у тебя там остался…

— Никого у меня там не осталось. За людей держаться не надо — это мне ещё отец говорил. Люди, они везде есть, и везде они одинаковые. Куда ни глянь, всюду найдёшь похожих.

Он поцеловал её в щеку, взял с тумбочки свежую газету и пробежал взглядом по странице: на полполосы статья про обманутых дольщиков, дальше советы по выбору работы и внизу, в синем квадрате, — реклама турфирмы.

На ужин было картофельное пюре и говяжьи отбивные — когда-то любимое блюдо Кольчугина. Рената готовила его по-своему: она не любила острое, старалась класть как можно меньше специй и соли, боясь переборщить. Вкус блюда отличался от того, к которому привык Кольчугин. И как он ни объяснял, как ни просил, она никогда не могла приготовить отбивные так, как ему того хотелось.

Если прийти на остановку «Солнечная» в районе полудня, то в толпе, ожидающей трамвая, можно увидеть мужчину лет тридцати, ростом чуть выше среднего, в строгом чёрном пальто и с кожаной сумкой через плечо. Если подойти к нему ближе, можно разглядеть выбивающиеся из-под шляпы светло-русые волосы. Человек этот садится на трамвай под номером 15 и всегда платит за проезд, едва зайдя в салон. Лицо у него доброжелательное, но какое-то уставшее. Более всего он похож на клерка или мелкого чиновника, если бы тот вдруг решил воспользоваться общественным транспортом.

Об этом человеке Кольчугину рассказал Арсений. По его словам, незнакомец был как две капли похож на Виталия. Настолько похож, что Арсений даже пару раз обознался и дружески похлопал двойника по плечу.

— А я и не смутился почти, — говорил Арсений. — Людей на свете стало так много — чего же удивительного, если качества, черты, привычки в некоторых из них совпадают в той же комбинации, что и в тебе. Я вот иногда разговариваю с кем-нибудь, как сейчас с тобой, а сам думаю — сколько, интересно, людей в мире одновременно со мной ведут похожую беседу? В другом месте, в другой обстановке, на другом языке… А ты, всё-таки, на «Солнечную»-то сходи, посмотри ради интереса. Один в один! Сам убедишься.

Кольчугин приходил на трамвайную остановку каждый день во время обеденного перерыва. Он вглядывался в фигуры людей по обе стороны от рельсов и ждал прихода 15-го маршрута. Когда трамвай прибывал, Кольчугин наблюдал, как незнакомые мужчины и женщины, кто ловко, а кто неуклюже и кряхтя, поднимались по ступенькам, как закрывались прозрачные двери и как, громыхая и звеня, 15-й мчался к следующей остановке. Всегда одно и то же — и никакого человека в чёрном пальто. Ни на остановке, ни в самом трамвае (Кольчугин видел через стекло) не было никого, кто был бы хоть немного, хоть издалека похож на него самого.

Решив предпринять последнюю попытку, он сел в трамвай под номером 15 и поехал на нём по апрельскому городу. Прохладное солнце играло в стеклах витрин, в лужах, по которым, взрывая мутную воду, проносились машины. Люди заходили в трамвай, и на какое-то время их с Кольчугиным объединяла общая дорога. Он тщился запомнить их лица, одежду, позы, но ему это никак не удавалось — слишком быстро они уходили.

— Конечная! — крикнул кондуктор из другого конца трамвая.

Взгляд Кольчугина уперся в гаражи, за которыми виднелись промышленные постройки, склады, длинные низкие здания. Через дорогу от трамвайных путей стояли в ряд четыре пятиэтажки. Кольчугин никогда не был в этом районе — ни по службе, ни из интереса не приходилось ему доезжать до конечной остановки. Кажется, рядом был какой-то водоём — из-за его прохладной близости казалось, будто солнце здесь почти не греет. Кольчугин плотнее застегнул пальто и надвинул на уши шляпу; он подумал о том, как могла бы выглядеть конечная остановка трамваев в его городе, — но только на секунду. Ему было грустно, и зябко, и смешно оттого, как поспешно и бесцельно он приехал сюда. Он стоял один, озираясь по сторонам в поисках чего-то знакомого и хоть немного узнаваемого — но ничего не находил. Ему вдруг отчаянно захотелось охватить взглядом весь этот пригород — целиком, без остатка, со всей его новизной и неизвестностью, которая в нём не нуждалась и даже, может быть, не знала, что он существует. Но видел он только отдельные мелкие черты: дома с прямыми плечами, деревья по обочинам, облепленные вороньём, будто чёрной листвой, редкие тени проезжающих машин. А в воздухе уже появилось то обманчивое предчувствие близкого лета. Сырой ветер продувал насквозь, и было слышно, как рельсы подрагивают от приближения трамвая, который отчего-то всё никак не появлялся из-за поворота.