Девушка из Дании - Дэвид Эберсхоф

Он сидел на стуле с веревочным сиденьем, который обнаружил в сарае на ферме у бабушки. Эдвард IV прыгнул ему на колени; от воплей соседа, доносившихся снизу, пес дрожал.

– Для портрета Анны, – пояснила Грета и прибавила: – Если бы ты меня попросил, я бы тебе не отказала.

На кончике подбородка у нее был неглубокий шрам от ветрянки, один-единственный, и в эту минуту Грета его слегка потирала: Эйнар знал, что она трогает шрам, когда волнуется.

Она опустилась на колени и стала расшнуровывать ботинки мужа. Волосы у Греты были длинные и золотистые, более характерного «датского» оттенка, чем у него. Всякий раз, собираясь приступить к новому делу, она заправляла их за уши. Сейчас, пока она развязывала узел на шнурках, волосы падали ей на лицо. От Греты пахло маслом апельсина, которое раз в год присылала ее мать. Масло было разлито в коричневые бутылочки, уложенные в шкатулку с ярлыком «Натуральный экстракт из Пасадены». Мать думала, что Грета добавляет его в выпечку, а та наносила за уши вместо духов.

Грета взяла тазик и принялась мыть ступни Эйнара. Она действовала осторожно, но ловко, проворно водя губкой между пальцами. Эйнар засучил штанины повыше. Внезапно ему пришло в голову, что у него стройные икры. Он изящно вытянул носок, и Эдвард IV слизнул воду с его мизинца – того, что от рождения был приплюснутым и без ногтя.

– Только сохраним это в тайне, ладно, Грета? – шепнул Эйнар. – Ты ведь никому не расскажешь? – Им владела смесь страха и возбуждения, а сжавшееся, как детский кулачок, сердце трепыхалось где-то в горле.

– Да кому мне рассказывать?

– Анне.

– Анне необязательно об этом знать, – успокоила Грета.

В любом случае, подумал Эйнар, Анна – оперная певица, она привыкла видеть мужчин, переодетых в женское платье. И женщин – в мужское. «Брючные роли» – фокус, старый как мир. На оперной сцене он вообще ничего не означает. То есть ничего, кроме путаницы, которая непременно разрешится в последнем акте.

– Никто не узнает, – пообещала Грета, и Эйнар, которому казалось, будто на него направлен белый луч прожектора, понемногу расслабился и продолжил раскатывать чулок на икре.

– Ты надеваешь его задом наперед, – сказала Грета, поправляя шов. – Не тяни слишком сильно.

Второй чулок порвался.

– Есть другие? – спросил Эйнар.

Лицо Греты застыло, словно ей вдруг что-то стало понятно, а потом она подошла к шкафу из мореного ясеня. Шкаф был с антресолью, овальным зеркалом в дверце и тремя ящиками с ручками в форме латунных колец; верхний ящик Грета запирала на маленький ключик.

– Эти прочнее, – сказала она, подавая мужу вторую пару.

Аккуратно сложенные конвертиком, чулки показались Эйнару клочком плоти – кусочком кожи Греты, загорелой после летнего отдыха в Ментоне.

– Осторожнее, пожалуйста, – попросила она. – Завтра я собираюсь их надеть.

Пробор в волосах Греты открывал полоску серебристо-белой кожи, и Эйнар задался вопросом, какие мысли скрываются в этой головке. Взгляд исподлобья, губы сжаты – Грета о чем-то напряженно думала. Спросить Эйнар не мог: он чувствовал, будто связан, будто рот ему заткнули старой тряпкой для оттирания краски, – и молча мучился незнанием, к которому примешивалась толика обиды. Негодование уже понемногу проступало на лице Эйнара, бледном и гладком, точь-в-точь как кожица белого персика. «Ну разве не красавчик!» – восхитилась Грета несколько лет назад, когда они впервые остались наедине.

Должно быть, она заметила, что ему не по себе, и потому взяла его лицо в ладони со словами:

– Это совершенно ничего не значит. – И после паузы добавила: – Сколько можно переживать, что подумают другие?

Эйнар обожал, когда Грета произносила такие фразы, – ему нравилось, как она потрясает руками в воздухе и выдает свое личное мнение за истину, в которую верует все человечество. Он считал это самой американской чертой ее характера наряду с любовью к серебряным украшениям.

– Хорошо, что у тебя на ногах не много волос, – сказала Грета, словно впервые это заметила. Она смешивала масляные краски в маленьких керамических плошках фирмы «Кнабструп».

Грета уже закончила писать верхнюю половину тела Анны, которое за годы поедания лососины со сливочным маслом подзаплыло жирком. Эйнар оценил мастерство, с каким Грета изобразила руки Анны, сжимавшие букет лилейников: тщательно прорисованные пальцы, морщинки кожи на костяшках, ногти – ровные, матовые. Лилейники были лунно-белыми, в пятнышках рыжей пыльцы. В работе Грета была непоследовательна, однако Эйнар никогда ее в этом не упрекал. Наоборот, постоянно хвалил, возможно, даже чересчур. При этом он всячески помогал жене и пытался обучать ее техникам, которыми, как он полагал, она не владела, в особенности приемам передачи света и перспективы. Эйнар не сомневался: если Грета найдет свою тему, из нее выйдет прекрасная художница. Тучу над Вдовьим домом отнесло в сторону, и незаконченный портрет Анны озарили лучи солнца.

В качестве подиума для модели Грета использовала сундук из лакированного дерева, купленный у кантонской прачки, которая раз в два дня приходила за бельем и, оповещая о своем появлении, не кричала с улицы, а – дзыннь! – ударяла в маленькие золотые тарелочки, прикрепленные к пальцам.

Стоявшему на сундуке Эйнару стало жарко, по временам кружилась голова. Он посмотрел вниз на свои голени – абсолютно гладкие, за исключением нескольких волосков, напоминавших крохотные ворсинки на бобовом семечке. Горчично-желтые туфли выглядели слишком изящными и неустойчивыми, однако изогнутым ступням Эйнара было удобно – он как будто разминал давно спящую мышцу. Что-то пронеслось у него в голове, и он подумал о лисе, что охотится на мышь-полевку: