Кивиток - Виссарион Сиснев

В соседнем отделении — два недурных пальто — темно-серое и шоколадное, два шведских плаща — легкий и со стеганой пристяжной подкладкой, оба серебристо-серого цвета.

Белоснежной стопой лежат на полке териленовые рубашки. На другой — свитеры и тонкие шерстяные рубашки. На деревянных реечках, привинченных к дверкам, всеми цветами солнечного спектра красуются бесчисленные галстуки. А внизу выстроилась остроносая шеренга обуви — на все случаи жизни.

Это зрелище, как всегда, обрадовало Эвальда.

Он с удовольствием натянул свежую рубашку. Подумал и выбрал «зернистый» костюм. Повязал матовый темно-красный галстук. Еще раз пригладил пробор, поправил шелковый платочек в грудном кармашке. Подмигнул себе в зеркало, накинул пальто и, насвистывая, сбежал в гудящий зал бара.

Отцовские брови опять двинулись вверх. Эвальд помахал ему и вышел на улицу.

Продолжая насвистывать песенку про ковбоя Джимми Джоя, которую только что ввела в моду певица Альма Коган, Эвальд поднял дверь гаража и забрался в маленький отцовский «остин».

Завел мотор, отпустил тормозную рукоятку и вдруг перестал свистеть.

Собственно говоря, куда это он собрался? Ему сейчас — вот сию минуту — хочется побыть среди людей, с которыми можно потолковать, выпить, посмеяться, поострить, одним словом, почувствовать себя своим среди своих. Но свои там, у Наймана. На коротышке «остине» к двенадцати туда не добраться. Бензина не хватит, да и еще кое-какие препятствия имеются.

Эвапьд усмехнулся: ситуация почти комическая. Обычно ему не хватало денег, а в друзьях никогда недостатка не было. Даже когда от стипендии оставалось ноль целых ноль десятых, он никогда не задумывался, куда девать свободное время. В Риге времени просто не хватало, и не только потому, что филология требует жертв.

Эвальд попытался вспомнить, был ли в его прежней жизни вечер, когда он вот так же упирался лбом в пустоту. Не вспомнил. Перебрал в памяти новых знакомых, к которым можно было бы заявиться. Эти английские знакомые — славные ребята, они всегда приветливы с ним, но и только. На данном этапе, как любил выражаться его комсомольский секретарь, все, что он может о них сказать, — это то, что он с ними знаком. Они сами по себе, он сам по себе.

А дорогие землячки, выросшие на британской почве, и понятия не имеют о том, что на самом деле происходит на родине их отцов, но глядят на все родительскими глазами, глазами тех, кому не без оснований пришлось в конце войны уносить ноги из Латвии. С ними никакой близости не может быть. Он и сам к этому не стремится, да и для них он больше иностранец, чем для англичан, особенно с тех пор, как отказался написать статейку в газету, издаваемую эмигрантским «братством». Тоже нашли свежий источник информации о зверствах большевиков в Латвии!

Ну, ладно! Как бы там ни было, Лондон — такой городишко, где можно повеселиться человеку с хрустящими бумажками в кармане.

В Сохо — вот куда доставит его зеленый «остин»!

Двадцать минут бесчисленных поворотов на скудно освещенных улицах, и Эвальд оказался в самом центре города — на площади Лестер-сквер.

Здесь все уже было знакомо, как в Риге. Эвальд не раз побывал в каждом из доброго десятка первоклассных кинотеатров, обрамляющих площадь огромными неоновыми рекламами. Между ними теснятся дансинги, кафе и магазины. Здесь всегда, даже в будний день, людно, как ни в каком другом месте Лондона, затихающего к десяти часам вечера.

А стоит только немного пройти по Ковентри-стрит, свернуть в переулок у кинотеатра «Риальто», и попадешь в Сохо, где еще больше кафе и дансингов, но не они там самое главное. В тех кварталах жизнь наступает с темнотой. Тогда зажигаются невидимые днем витрины клубов, в которых огромные фотографии обнаженных женщин. В полутемных переулках прогуливаются люди-тени, Они бесшумно приближаются к прохожему и что-то шепчут. Двери парадных распахнуты, и почти в каждом — женская фигура, а куда-то вниз или вверх уходит тускло освещенная лестница.

Эвальду, когда он бродил там, казалось, что он попал в какую-то страну привидений, его не покидало чувство неправдоподобия всего происходящего. Как будто на Сохо раз и навсегда осел густой туман и сквозь него видны лишь расплывчатые контуры обитателей.

Сидя в машине, которую он «припарковал» у сквера в центре площади, Эвальд поймал себя на мысли, что ему, в общем-то, и не очень хочется еще раз пускаться в путешествие по лабиринтам Сохо. Все это интересно раз или два. Посмотреть, насладиться запретными зрелищами в клубах, а потом приехать, собрать ребят и всю ночь рассказывать, рассказывать и чувствовать, как тебе, побродившему по свету, откровенно завидуют.

И тут Эвальд впервые по-настоящему осознал одну вещь: вот здесь, не в Сохо, конечно, а вот в этом городе, он, Эвальд Эджус, должен оставаться столько лет, сколько ему написано на роду. Он здесь не турист, не перелетная птица, а один из этих людей, шагающих по Лестер-сквер.

Совсем, навсегда.

Бар «Бривибас», Соррей-доки, Джонни, привидения Сохо — это не приключения, не интересная страничка из дневника, это теперь и есть его настоящая жизнь.

Эта простая и как будто не новая мысль, четко сформулировавшаяся в его мозгу, оглушила Эвальда так, словно бы он проснулся среди ночи у себя дома и увидел человека, занесшего над ним нож.

Вспотевшей рукой он повернул ключ зажигания и, не обращая внимания на проклятия испуганных прохожих, помчался по Ковентри-стрит, сам не зная куда.

Через несколько минут он притормозил у решетчатых ворот, перегородивших въезд с Кенсингтона на Пэлас гарден-роуд. Дождался, пока пронесется встречный поток машин, и на хорошей скорости проскочил через ворота. В зеркальце увидел, что монументальный привратник в цилиндре и зеленой ливрее машет ему вслед. Черт с ним, пусть машет!

Остановился напротив старинного белокаменного особняка с высоким крыльцом, над которым укреплен флагшток. Если бы сегодня было не тридцать первое декабря, а, скажем, седьмое ноября, там развевалось бы красное полотнище с пятиконечной звездой, с серпом и молотом.

Эвальд выключил подфарники и опустил боковое стекло. У белокаменного особняка вдоль обочины тротуара одна к одной теснились автомашины. Среди них Эвальд заметил серенький «Москвич» и даже рассмеялся: вот где мы с тобой встретились...

В конце улицы появились яркие кружки фар, они приближались, пока не замерли, почти упершись в его «остин». Фары погасли, и Эвальд увидел, что из голубого с белым верхом «консула» со смехом выбираются две молодые женщины, а затем двое мужчин. Один из них, высокий, в больших очках, закрыл ключом дверцу машины и весело сказал по-русски:

— Ну вот, пожалуйста, пусть теперь доказывает...

Конец фразы Эвальд, замерший в «остине», не расслышал: компания дружно хохотала.

Впереди опять показались лучи фар, и через мгновение рядом с «консулом» остановилась довольно потрепанная «Победа». Ранее прибывшие окружили ее и принялись громко стыдить за что-то водителя. Он вылез и начал, видимо, оправдываться. Но его не слушали, и он безнадежно махнул рукой.

Тот, что в очках, посмотрел на часы и прервал веселый спор.

— Друзья, друзья, мы опаздываем.

Они быстро пересекли улицу, поднялись на освещенное крыльцо. Огромная, как крепостные ворота, дверь на какое-то мгновение распахнулась, приняла их и снова мягко закрылась.

Эвальд остался один.

Он долго сидел неподвижно в темноте, смотрел прямо перед собой. Наконец в абсолютно пустой голове шевельнулось: куда это они опаздывают, который час?

Стрелки «Омеги», подаренной отцом на рождество, показывали без трех минут девять. До Нового года три часа и три минуты. Да нет же, оборвал он сам себя, эти люди и здесь живут по-своему. Конечно, они могли опоздать: здесь, в Лондоне, они встречают Новый год по московскому времени.

Вот сейчас он наступил. Там, за этой дверью сейчас звенят бокалы с шампанским. С советским шампанским, привезенным сюда из Крыма.

Позднее Эвальд, как дурной сон, вспоминал все, что происходило с ним в оставшиеся часы новогоднего вечера. Некоторые вещи так и не смог восстановить в памяти, как будто действительно дело происходило во сне. Не помнил, как попал снова в Сохо, почему зашел именно в этот крохотный ресторанчик, где помещалось только пять-шесть столиков.

Отлично помнит, как выпил один за другим четыре двойных порции виски. Они здорово встряхнули его и даже развеселили.

И снова все растворяется в тумане, навсегда окутавшем Сохо, потом из него вырисовывается небольшая комната, освещенная ночником. Сам он сидит на кровати со стаканом все того же виски. На кровати, опираясь на локоть, полулежит женщина неопределенного возраста. Она курит и делает вид, что слушает его. Он что-то говорит, говорит, в чем-то убеждает ее. Она кивает и равнодушно улыбается. Ее не удивляет разговорчивость Эвальда. В Сохо ничему не удивляются.