Трое в доме, не считая собаки (сборник) - Галина Щербакова

А теперь она шла по этой улице, и та все не кончалась, была игривой, извилистой, зеленой. Рискованно было далеко уходить, ее должны были везти на студию, но она шла, шла, то смеясь над собой, то злясь.

«Куда это я прусь?» – спрашивала себя, продолжая идти.

И вдруг она что-то почувствовала под ногами, непривычное. Густая бархатная пыль лежала по краям дороги, и она шлепала прямо по ней в дорогих французских лодочках.

Надо сказать, что свой сон она тогда не вспомнила, потому что разозлилась на себя за эту прогулку, за то, что «довела дорогие туфли», за то, что уже опаздывает, и так далее. Надо было возвращаться. Она шагнула к тянувшейся вдоль улицы металлической ограде, срывая по дороге листья, чтобы вытереть туфли.

– Добрый день, пани, – услышала она. По ту сторону ограды стоял мужчина, и вид у него был смущенный и дурацкий.

– Привет, – ответила она, вытирая туфли. Она даже не сообразила сразу, что он обратился к ней по-русски, значит, знал ее. Стояла и вытирала листьями лодочки, даже поплевать пришлось.

– А я попался, – сказал мужчина и засмеялся. – Как дурак.

– Я тоже, – ответила она. – Ну и пыль же у вас! Высокой жирности.

– Такое место, – сказал он.

– Какое место?

– Ну, как это по-вашему? «Дурдом» называется.

– Да? – изумилась она. – Значит, вы оттуда?

– У меня сломалась машина, и я пошел через территорию больницы, думал, тут где-нибудь выйду, а тут – видите? – решетка. Теперь придется назад, и я уже определенно не успею… Вы случайно не обратили внимания, там нигде нет калитки?

– Я вообще ограду не видела… Шла себе и шла… Как дура в дурдоме… Меня тоже люди ждут.

– Простите меня, конечно… Но не могли бы вы чуть приподнять ограду, а я бы прополз внизу?

И они пошли вдвоем вдоль ограды, ощупывая ее и ища в ней слабое место.

– А это правда дурдом? – спрашивала она.

– Еще какой! – отвечал он.

– А вы сами… Не того?

– Того, того! – засмеялся он. – Какой нормальный будет искать кратчайшее расстояние через психбольницу?

– Стоп! – сказала она, хватая его за руку через ограду. – Почему вы говорите по-русски? Я ведь в Польше? Или это какой-то интернациональный дурдом?

– Моя прабабушка русская, – сказал он, – а я по делам службы у вас часто бываю. Я вас хорошо знаю по фильмам. И знаю, что вас пригласили сниматься…

– Стойте! – сказала она. – По-моему, эту штуку мы раскачали… Пролезайте скорей! Я опаздываю.

Шли по улице быстро. Она скоро заметила, что идут в гору. Стало чуть колотиться сердце. Неудивительно, сколько всего. Этот шел чуть сзади и молчал.

– Почему вы молчите? – спросила она.

– Боюсь вас рассердить, – сказал он. – Я вас задержал.

– Правильно, – сказала она. – Меня лучше не сердить. Приехала подписывать контракт, а ломаю ограды, спасаю неизвестно кого, а главное, неизвестно зачем… Может, там ваше законное место, а я вообще другая великая страна…

Он молчал.

– Он еще и молчит! А я устала как сатана. Ободрала все пальцы… Сердце колотится… Слушайте, вы! – сказала вдруг она. – Поцеловали бы меня для вдохновения подъема в гору? – Она остановилась и повернулась к нему, смеющаяся, гневная и горячая. – Или у вас есть другой способ вдохновения женщины?

Когда он ее обнял, она поняла, что это как конец. Как смерть. Трезвый, ироничный ум встрепенулся и прокомментировал состояние: если, мол, у тебя, дуры, мужское объятие сродни смерти, так не пошла бы за ту самую оградку, которую разламывала? Она так и сказала:

– Кажется, наше место за оградой.

– Хоть где, – ответил он тихо. – Только бы вместе…

– Это что, объяснение? – закричала она на него.

– Похоже, – ответил он тихо. Они целовались как сумасшедшие. Какое место, такие и поступки.

Когда она прибежала в гостиницу, там была паника, и уже вызвали полицию. Она ведь вышла утром из дома и как в воду канула.

Когда наконец все успокоились, режиссер уставился на нее и сказал:

– Что с вами случилось? Вы мне такая не подходите.

– Какая такая? – спросила она.

– Я почему хотел русскую? – объяснял режиссер. – Только в них есть это свойство. Они способны дойти до предела отчаяния, а потом взметнуться к пределу ликования, и будто отчаяния не было. Я бы сказал, что у русских короткая память, но они совершают и обратный путь, и выясняется, что в отчаянии они снова как дома. Просто-запросто… Как будто и не подозревали, что такое счастье… Вам все нипочем? – спросил он. – Вы до конца не верите ни в счастье, ни в несчастье? Или, наоборот, истово верите и в то, и в другое?

– Господи, сколько слов! – сказала она.

– Сейчас вы очень сильная, – продолжал режиссер. – Как это у вас? Лошадь остановит, пожар…

– Могу, – сказала она, – запросто. Я ломила…

– Но вы можете другое? Вы можете быть некрасивой, толстой, никому не нужной? Вы извините, пани Анна, но, глядя на вас, сейчас в это трудно поверить. Такое ощущение, что вы только что из объятий…

– Я из них, – сказала она.

Все засмеялись. Юмор у этой русской артистки всегда под языком, ничего не скажешь.

На студии ее уродовали. Когда от нее уже совсем ничего не осталось, когда из зеркала на нее стала смотреть серая, тусклая, никлая, вялая женщина, вот тут она и вспомнила сон. Просто увидела его за спиной этой женщины – себя в зеркале. Бегущие французские туфли в жирной пыли, а потом этот розовый платочек… Она даже наклонилась к зеркалу, чтобы разглядеть, что там еще, но все исчезло, а пришло ощущение тревоги и даже страха. Полезла в сумочку, достала седуксен, выпила таблетку. Пришел режиссер, посмотрел на нее, потер руки и сказал:

– Ну, что я вам говорил о русских женщинах? Они всегда ходят по краю. На меньшее они не согласны…

– Чушь! – закричала она. – Вы целый день говорите чушь… Как вам не надоело? Если хотите знать, то главное в русской женщине, что она…

– Что? – спросил режиссер. – Что? Слушайте все, она сейчас скажет…

Они все смотрели на нее. С интересом, сожалением – очень уж ее изуродовали. С насмешкой – а она еще и философ! С презрением – чего она из себя корчит, эта русская. С жалостью – бедняжечка, попалась!

Она все увидела, всех заметила. Пришло ощущение слабости и жалости, ну что я им скажу, что я знаю на эту тему – русская женщина? Да ничего, если не считать, что все.

– Да ну вас! – засмеялась она. – Я – русская женщина. Изучайте. Наблюдайте живую природу. Одно скажу – притворяться не буду. Может, это и есть главное. Русская не притворяется ни хуже, ни лучше. Как говорит один мой знакомый – «выглядеть» она не умеет. Она какая есть, такая и есть.

Она устала за этот бестолковый день. Залезла вечером в ванну, господи, как хорошо, и тут же стала вылезать. И так торопливо, суетливо, что пену вытерла полотенцем, а на спине пена так и осталась, когда она стала напяливать на себя платье.

Выскочила из гостиницы как ошпаренная. Куда?

Он ждал ее. Стоял и смотрел прямо в дверь, из которой она материализовалась. Она ударилась ему в грудь, и они побежали быстро-быстро на ту самую сумасшедшую улицу. И снова целовались до задыхания, до полного бессилия. Потом она не выдержала и села на землю.

– Подожди, – сказала, – я заряжусь.

Он поднял ее и отряхнул…

– Тебе сколько лет? – спросила она.

– Сорок пять, – сказал он.

– Ты уже совершеннолетний, пошли в гостиницу.

На следующий день ее повезли на остров. Она надела сарафан. Ей представили ее партнера. Он был в плавках и являл собой довольно выразительного мужчину. Признаков было даже лишку.

– Это он без признаков? – спросила она. – Ничего себе шуточки!

– В общем, да… – сказал режиссер. Актера стали обряжать в какую-то мешковину, а она пошла гулять по острову. Конечно, сценарий не без идиотизма. Дом из пивных ящиков… Надо же! Но когда дело дошло до дела, до пробы, она выдала такой класс, что ей устроили овацию. Этот, без признаков, таким и оказался рядом с ней – пустым местом.

– Боже мой! – прошептал он. – Вы великая артистка.

– Это все сарафан, – сказала она. – Мне бы сроду не суметь, если б не он…

Вечером торжественно подписали контракт. Присутствовали телевизионщики. Ей сунули микрофон, чтобы сказала причитающиеся слова, она взяла, улыбнулась им всем, как только могла, чуть откашлялась и отдала микрофон назад. Пошла быстро, только рукой махнула.

Почему она решила, что он ждет ее в гостинице? Ее никто не ждал. Она разгневалась и на себя, и на него. Что, она так и будет теперь дергаться на веревочках «внутреннего голоса»?

– Дура, – сказала она, глядя на себя в зеркало. Накинула плащ и вышла в ночной город. На сумасшедшую улицу она, конечно, не пойдет. Она пойдет совсем в другую сторону. И пошла. И ничего. Шла себе и шла. Зашла в маленькое кафе, взяла коньяк и кофе. Села у окна, ко всем спиной.

То, что он появился у окна и стал на нее смотреть, было совершенно естественно. Иначе зачем бы она сюда пришла?

– Ты сидишь на моем месте, – сказал он.