Рассказ о потерянном дне - Федор Раскольников

Вся наша фракция опять горячо аплодирует. Меньшевики и эсеры, насторожившись, хранят враждебное молчание.

— Центральный исполнительный комитет выражает надежду, что Учредительное собрание, поскольку оно правильно выражает интересы народа, присоединится к декларации, которую я буду иметь честь сейчас огласить, — заявляет Яков Михайлович и спокойно, не торопясь, торжественно оглашает декларацию, заканчивая выступление следующими словами: — Объявляю по поручению Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Учредительное собрание открытым.

Мы поднимаемся и запеваем «Интернационал». Все члены Учредительного собрания тоже встают, громко щелкая откидными стульями, и один за другим нестройно подхватывают пение. Медленно и победоносно плывут в воздухе торжественные звуки международного пролетарского гимна.

В центре зала, в первом ряду, расставив толстые ноги и высоко закинув курчавую седеющую голову, самодовольно поет, кокетливо улыбаясь и широко раскрывая рот, лидер правых эсеров Виктор Чернов, этакий Лихач Кудрявич. От удовольствия он закрывает глаза. Иногда поворачивается своим тучным телом к депутатам и дирижирует толстыми, короткими обрубками пальцев, как псаломщик, исполняющий обязанность регента на клиросе приходской церкви.

«Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей», — поет Учредительное собрание.

При этих словах Виктор Чернов лукаво щурит плутоватые глазки и с вызывающей улыбкой на полных, плотоядных губах демонстративно делает широкий, размашистый жест в нашу сторону.

Окончив пение, мы громко провозглашаем:

— Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Вся власть Советам!

— Вся власть Учредительному собранию! — раздраженно кричит с места правый эсер Быховский.

Свердлов восстанавливает тишину громогласным заявлением:

— Позвольте надеяться, что основы нового общества, предуказанные в этой декларации, останутся незыблемыми и, захватив Россию, постепенно охватят и весь мир.

— Да здравствует Советская республика! — снова летит с наших скамей единодушный восторженный возглас.

С увлечением, не жалея рук, мы оглушительно бьем в ладоши.

III

Слово к порядку дня получает правый эсер Лордкипанидзе. Поднявшись на ораторскую трибуну, он, спеша и волнуясь, словно боясь, что его сейчас лишат возможности говорить, гневно заявляет:

— Фракция эсеров полагала бы, что давно уже надо было приступить к работам Учредительному собранию. Мы считаем, что Учредительное собрание может само открыться; нет иной власти, кроме власти Учредительного собрания, которая может открыть его.

Негодование, переполняющее нас, вырывается наружу. Свистки, шум, крики «долой!», удары пюпитрами и по пюпитрам заглушают слова оратора. Сзади него на председательском возвышении невозмутимо застыл Свердлов. Он для приличия звонит в никелированный колокольчик и, метнув в нашу сторону веселыми, смеющимися глазами, с напускным беспристрастием небрежно роняет:

— Прошу соблюдать спокойствие.

В наступившей тишине Лордкипанидзе, не оборачиваясь, большим пальцем правой руки указывает через плечо на Свердлова и презрительно замечает:

— Ввиду того что гражданин, который стоит позади меня, руководит…

Эта наглость окончательно выводит нас из себя. Заключительные слова Лордкипанидзе тонут в гуле и грохоте, в неистовых пронзительных свистках.

С изумительной выдержкой Яков Михайлович проходит мимо выходки, направленной лично против него, и спокойным тоном человека, уверенного в своих силах, с тем же внешним бесстрастием заявляет:

— Я покорнейше прошу соблюдать тишину. Если потребуется, я собственной властью, данной мне Советами, могу сам призвать к порядку оратора. Будьте добры не шуметь.

Шум прекращается, и Лордкипанидзе, захлебываясь, возобновляет чтение своей декларации.

— Мы считаем, — заканчивает он, — что выборы председателя должны идти под председательством старейшего. Однако на этой почве вам, господа, как бы вы этого ни хотели, мы окончательного боя не дадим, на эту уловку не пойдем и на этом формальном поводе разорвать с Учредительным собранием мы вам возможности не предоставим.

Лордкипанидзе сходит с трибуны. На его тонком и остром лице просвечивает сознание исполненного долга. В центре и справа его приветствуют аплодисментами. Выступление Лордкипанидзе открывает карты правых эсеров. Мне становится ясно, что они решили беречь Учредительное собрание, как в свое время кадеты берегли первую думу. Они хотят использовать Учредительное собрание как легальную базу для свержения власти Советов.

Тут же я вспоминаю, как за несколько дней до открытия «учредилки» мне пришлось до хрипоты спорить с эсерами в красных кирпичных казармах 2-го Балтийского экипажа, на глухом и пустынном Крюковом канале. Правые эсеры тогда играли ва-банк. Они вели азартную и авантюристическую борьбу за овладение питерским гарнизоном. Подпольные боевые организации правых эсеров стремились внедриться в каждую воинскую часть. На митинг матросов 2-го Балтийского экипажа явился весь цвет правых эсеров во главе с членом Учредительного собрания Брушвитом. Ожидался Виктор Чернов, но он почему-то не приехал. В унылом коридоре, освещенном тусклыми электрическими лампочками, я неожиданно встретил молодого эсера Лазаря Алянского, который, заложив руки в карманы брюк с широченным клешем, важно разгуливал в темно-синей матросской голландке с выпущенным наружу воротником. При встрече со мной он смутился и покраснел.

— Почему вы надели матросскую форму? — удивленно спросил я его.

Алянский сконфузился еще больше.

— Я теперь поступил во флот, — глядя мне прямо в глаза и, как всегда, сильно картавя, выпалил Лазарь Алянский.

Я не мог удержать улыбки.

Для проникновения в казармы эсеры широко применили тогда своего рода «хождение в народ», которое на практике превратилось в простой маскарад.

Вскоре открылся митинг. С невысокой эстрады матросского клуба гремели речи эсеров с немилосердным завыванием провинциальных трагиков, с громкими истерическими воплями церковных кликуш, с исступленными звучными ударами кулаком по собственной мясистой груди.

— У вас, большевиков, руки в крови, — грозно рычал, потрясая перстом, правоэсеровский златоуст.

Но эти укоры и обвинения не находили сочувствия среди моряков. Даже молодые матросы осеннего призыва грудью стояли за Советскую власть и за большевистскую партию. Не помог и самоотверженный маскарад Алянского. Во 2-м Балтийском экипаже эсеры потерпели внушительное поражение.

Даже Преображенский и Семеновский полки, на которые больше всего рассчитывали правоэсеровские вожди, обманули их ожидания. Несмотря на неутомимую, бешеную активность эсеров, в день открытия Учредительного собрания ни одна часть питерского гарнизона не согласилась поддержать партию Керенского и Чернова.

IV

На трибуну не спеша поднимается Иван Иванович Скворцов-Степанов. Повернувшись всем корпусом к правым скамьям и нервно подергивая стриженой с проседью головой, он с большим подъемом, доходящим до пафоса, разоблачает лицемерие правых эсеров.

— Товарищи и граждане! — отчетливо и громко басит Скворцов-Степанов, подкрепляя свои слова энергичными жестами длинной сухощавой руки. — Я прежде всего должен выразить изумление тому, что гражданин предыдущий оратор угрожал нам разрывом с нами, если мы будем предпринимать известные действия. Граждане, сидящие направо! Разрыв между нами давно уже совершился. Вы были по одну сторону баррикад — с белогвардейцами и юнкерами, мы были по другую сторону баррикад — с солдатами, рабочими и крестьянами.

Попутно Иван Иванович, как теоретик, дает урок полигграмоты нашим врагам.

— Как это можно, — недоумевает он, — апеллировать к такому понятию, как общенародная воля… Народ не действует в целом. Народ в целом — фикция, и эта фикция нужна господствующим классам. Между нами все покончено. Вы — в одном мире с кадетами и буржуазией, мы — в другом мире с крестьянами и рабочими.

Впоследствии Скворцов-Степанов с гордостью рассказывал мне, что его речь была одобрена Лениным.

Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные часы, предлагает приступить к выборам председателя. Для подсчета голосов каждая фракция выделяет двух представителей. Наша фракция избирает меня и П. Г. Смидовича — человека с мягкими седыми волосами и голубыми близорукими, как бы изумленными глазами за круглыми стеклами золотых очков. Мы взбираемся по ступенькам на ораторскую трибуну, куда приносят два деревянных ящика, прикрытых с одной стороны черной коленкоровой занавеской. Это — избирательные урны. На одной из них надпись — «Чернов», а на другой — «Спиридонова». Свердлов строгим тоном учителя по алфавиту вызывает депутатов. На трибуне они получают от нас по два шара: черный и белый. В одну урну каждый бросает белый, избирательный, шар, а в другую — черный, неизбирательный.