По волчьему следу - Екатерина Лесина

Добрая детская колыбельная

Человек, сидевший напротив Бекшеева, не выглядел опасным. Напротив, был он невысок и пухловат, и всем обликом своим вызывал лишь недоумение. Как возможно, чтобы этот, потеющий растерянный мужичок, совершил нечто подобное.

Вот и Одинцов хмурится.

- Уверены? – ему неловко спрашивать.

Я хмыкаю.

- Послушай.

Комната, отделенная стеклом, кажется глухой. Но стоит активировать артефакт, и раздается тихий извиняющийся голос.

- …вы же понимаете, что они сами виноваты! Сами.

- Конечно, - вот чего у Бекшеева не отнять, так это выдержки. Я бы этому поганцу давно шею свернула. И потому держу руки за спиной, пусть даже отделяет меня от урода стекло.

Но стекло тонкое.

- Вот… я не виноват! Не виноват я… так получалось… - он отчаянно потеет, этот человечек, и спешит вытереть пот платком, который мнет в пальчиках.

Платок в них смотрится куда как органичнее чулка.

- В конце концов, я ведь приносил пользу обществу! – он хватается за эту спасительную мысль. – Истреблял разврат… какой пример они подавали?

- Ужасный, - Бекшеев снова соглашается.

А потом будет жаловаться, что ему тошно. И что голова опять болит. У меня же появится желание взять его за эту самую болящую голову и постучать по столу, чтобы у нее действительно повод болеть появился. И глядишь, до хозяина головы дошло бы, что не во всякую грязь соваться стоит.

Хотя… нет.

Не постучу.

Просто заварю травок, из тех, что прислала Отуля, вернее ныне уже княжна Аделаида Михайловна Сапожникова. И заставлю выпить.

А он выпьет. И настолько уставшим будет после этого разговора, что даже на горечь не пожалуется.

Да уж.

- …она на меня посмотрела. Понимаете? Никто никогда не смотрел на меня вот так. Мама моя, она была правильной женщиной…

- Очень властной, - тихо сказала я, хотя там нас не могли слышать. – Соседи говорят, что с нею было невозможно ужиться. Она всех стремилась подчинить.

Одинцов молчит.

По лицу его сложно понять, о чем он думает.

- …и женщина не должна так смотреть на мужчин! Она меня завлекала! А потом стала смеяться. Выговаривать… всякое. Непотребное. Я и разозлился.

Настолько, что задушил.

Нина Первязина, девятнадцать лет. Круглая сирота. Работала на ткацком комбинате, при котором ей выделили комнатушку в общежитии. Девушка веселая, скромностью и вправду не отличавшаяся. Любительница ночных прогулок, дружеских посиделок и вина.

Бутылку нашли рядом с телом.

- Очень разозлился…

- Вас можно понять, - у Бекшеева получилось это сказать даже с участием. Еще немного и сама поверю, что он сочувствует. А вот господин Петров, мещанин сорока семи лет отроду, он и вправду поверил. Закивал часто, так, что все подбородки затряслись. – Такой солидный серьезный мужчина. Любая приличная девушка была бы рада…

- Как он это выдерживает? – Одинцов отвернулся от стекла.

- С трудом. Но…

Заменить Бекшеева некем.

То есть, я могу попытаться. Но не получится. Не вот так, чтобы добровольно и искренне, чтобы под запись, которая ни у одного суда не оставит сомнений, что признание именно добровольное.

- Ты обещал найти кого, - напоминаю, раз уж их сиятельство соизволили заглянуть в нашу нору.

- Я ищу.

- Долго.

- А ты думаешь, так просто это, - он потер голову.

- Еще скажи, что нас закрыть хотят.

- Хотят, - не стал спорить Одинцов.

- Но…

- Не закроют. Их Императорское величество видят, насколько полезен такой вот отдел. Вы остановили семерых.

Восьмерых, если считать Лютика. Но считать не выйдет, потому что Лютика как бы не было. Никогда. И женщин пропавших. И всего остального. Был мелкий локальный конфликт с незаконной добычей альбита. А все остальное – государственная тайна.

Ибо если не тайна, то слишком многое придется объяснять.

Пухлый человечек в шерстяном костюме, шитом на заказ, продолжал говорить. О которой рассказывает? О третьей? Или четвертой? Или о той, о которой мы не знаем? Хотя вряд ли. Этот тела прятать не удосуживался, оставлял прямо там, где и убивал.

- Извини, я помню, что обещал людей. И желающих попасть в ваш отдел хватает.

- Так в чем дело?

- В том, что почти половина – чьи-то ставленники, которые попытаются перехватить власть. И вреда от них будет больше, чем пользы.

- А вторая?

- Еще часть хотят карьеру сделать, а значит, легко пойдут под чью-либо руку, если уже не пошли… да и карьера – это продвижение. Если умны, будут двигать вас. Если не особо – тоже. Есть те, кто ищет надбавок, званий, известности. Есть… много кого есть. Подходящих нет.

- Или кто-то слишком переборчив, - ворчу для порядка.

- А сама-то? – Одинцов открыл дверь и отступил, пропуская меня. – Со сколькими ты работала? И многих позвала?

Я вздохнула, потому что прав он.

Желающих хватало.

И тех, кто полагал, что мы тут, в особом отделе, дурью маемся. Работу себе придумываем, тем самым мешая остальным делать то, что они всегда делали. Были те, кто пытался притвориться друзьями.

Лез настойчиво с этой выдуманной дружбой.

Настырно.

Те, кто глядел искоса и огрызался.

Те, кто шептался за спиной, обсуждая… да чего только не обсуждая, благо, поводов хватало. Бывший муж и нынешний любовник, который, может, любовником не был, но кто ж тому поверит-то? И я, вся такая… роковая некрасавица.

На хрен.

Вот и вышло, что здание нам выделили приличное, да так и осталось оно пустым. Ну, почти. Марьяна Степановна, вдова почтенных лет и строгого воспитания, взялась следить за документами и порядком, да пара человек подвизались на жандармских должностях. С ними я так и не нашла общего языка.

Меня они опасались.

Бекшеева жалели и, кажется, презирали за слабость и тросточку, которую он в Петербурге вовсе не оставлял. Девочки боялись, как огня, а Софьи, когда изволила она нанести визит, и того больше. Кто-то пустил слух, что она смерть то ли предсказывает, то ли приваживает.

- Ты чего приехал-то? – поинтересовалась я, потому как пусть и был господин Петров человеком мерзейшим, но не настолько, чтобы признанием своим отвлечь Одинцова от дел текущих.

Марьяна Степановна, встретившая Одинцова хмурым взглядом, - почему-то она его крепко недолюбливала – поинтересовалась:

- Чайник ставить?