Мастерская чудес - Валери Тонг Куонг

Если бы вчера вечером я благоразумно следовала заведенному распорядку (вернулась бы домой, съела макароны под какую-нибудь телевизионную чушь, ровно в десять легла бы в постель, выпив надежное быстродействующее снотворное), то к утру была бы в здравом уме и твердой памяти. Сознание ясное, движения четкие. Правила поведения при пожаре печатают в газетах ежедневно, я их перечитывала сотни раз: мокрую ткань на лицо и под двери, окон не открывать, а главное, не бежать через задымленные пространства.

Если бы я не напилась, как дура малолетка, то услышала бы сирену пожарной машины и поняла, что вскоре доблестные пожарные в касках и сапогах, настоящие герои, под восторженные крики зевак придут ко мне на помощь. Заберутся по длиннющей лестнице и осторожно вынесут меня из горящего дома. Я оказалась бы в безопасности. Не поддалась панике, подавила страх. В конце концов, злому року покоряются только безвольные трусы или мрачные пессимисты.

Скорей всего, сияющие каски потушили бы огонь внизу, и он не проник бы в мою квартиру. Я вымыла бы ее хорошенько и тише воды ниже травы продолжила свой немудрящий путь, безопасный и безнадежный, проживая каждый новый день точь-в-точь как предыдущий.

Вместо этого я распахнула входную дверь, даже не подумав, как защитить себя от огня и дыма. Густое черное облако ворвалось внутрь, заставило меня отступить. Все пространство от пола до потолка раскалилось добела в мгновение ока. Мне опалило кожу, волосы. Дыхание пресеклось, легкие пронзила невыносимая боль. Я поняла, что мне отсюда не выбраться. И все, что я в себе старательно подавляла и усмиряла целых одиннадцать лет, вырвалось наружу с невиданной силой.

Я задержала дыхание, чтобы уголь в груди потух. Бросилась к окну и с диким воплем перемахнула через подоконник.

Круг замкнулся, я вернулась к исходной точке. Еще одна шпилька судьбы.

Мистер Майк

Я знал, что он притащится снова. Который день рыщет вокруг, будто акула, что почуяла телячью требуху. Смотрит исподлобья, злобно так, но, похоже, смирился, в драку не лезет. Видите ли, его высочеству не нравится, что я занял его ступени, его владения, его место, все ведь знают, что тут его территория. Глядит, как солдат на вошь, ублюдок, однако потом отползает в соседний подъезд, не такой просторный и теплый, согласен, зато к помойке поближе. Долго с ним толковать не пришлось, сам дорогу нашел. В первый день полез на меня, визжа, будто кастрат. Я сидел, так он и не понял сразу, что во мне и росту и весу много больше, чем у него. Ничего не попишешь. Я как встану, как сгребу его за шкварник, мелочь поганую, карлика вонючего, сморчка, как зашепчу ему на ухо ласково: «Послушай, чувак, теперь я здесь живу, а ты отвали и не суйся, понял?»

Хлебало перекосилось, позеленело: еще как понял! В знак дружеской симпатии, чтоб скрепить полюбовное соглашение, я даже бухлом его угостил. А он ничего, задрот, выпил, не поперхнулся. Так я и решил, что дело улажено раз и навсегда.

С тех пор не то чтоб мы подружились, но как-то привыкли друг к другу, что ли. У каждого свой подъезд, вооруженный нейтралитет. Даже болтали с ним иногда. То есть я рассуждал, а он слушал. Сам сопля базарить не мастер, словарный запас маловат, в школе не доучился. Он на школу кивал, а на самом-то деле это проклятые вещества, которыми он ширялся каждый божий день на лестничной клетке, промыли ему мозги, лишили последних извилин, сделали полным придурком. На нем живого места не было, вен не сыскать, так он вмазывался в пах, под язык, чуть ли не в глаз. Решето ходячее. Каждый приход сжигал по сотне нейронов, вот торчок и тупел на глазах. Да и зубы порастерял, признаться. Попробуй, помитингуй, когда во рту с полдюжины черных пеньков осталось, да и те сожрал пародонтоз.

Я ведь тоже университетов не кончал. Как стукнуло мне шестнадцать треклятых лет, так и школу побоку. Однако понабрался кое-чего из газет. Где книжку надыбаешь, где радио послушаешь. Я давно осознал: невежество — обезьяна с гранатой.

Словом, мы неплохо устроились, жили себе поживали. Хотя на улице — не рай, конечно. То дождь, то слякоть. Сидишь-просишь — спина болит, зараза. Стоишь-просишь — ноги отваливаются. А так чем не жизнь? Грех жаловаться. Хавчик не хуже чем в армии. Каждый вечер из супермаркета несут на помойку йогурты всякие, ветчину, сыр, овощи, фрукты, всего навалом. Нетронутые, в упаковках. Дай бог здоровья тем, кто придумал срок годности.

В семь часов баки еще пустые. В семь тридцать народ начинает стекаться к задам магазина. Румыны, старушки, деды, молодежь с собаками, многодетные мамаши. Мой торчок-сморчок на стреме, следит, чтоб его не обошли. Мужики слоняются в ожидании поодиночке, руки в карманах, сутулые, на нервах. Бабы кучкуются, трещат, сплетничают: «Как дела? Чмоки-чмоки». Но тоже с баков глаз не спускают, караулят. Только те наполнятся — прощай, любовь! Тут уж каждый сам за себя: толкаются, работают локтями, когтями, лезут, выдирают друг у друга что повкусней.

А я спокойно кемарю в сторонке. Здешние сами со мной поделятся, а куда им деться? «Вот, мистер Майк. Возьмите, не стесняйтесь». Лучшее отдадут, не зажилят. Когда в тебе метр девяноста росту, а бицепсы как у Рокки, тебя по жизни уважают. Знаки внимания, лесть и все прочее. Природные данные тут ни при чем. Ростом Бог меня не обидел, но все остальное я сам заслужил. Железо качал, отжимался по шестьдесят раз без передышки, а выходов с силой и того больше делал. Потом хлебнул лиха, представьте: тридцать восемь в тени, а ты на марше в полной выкладке, за плечами тридцать кило, едва ноги передвигаешь. Но без этого мужиком не станешь, это вам не гнид давить, не тараканов коцать.

Конечно, теперь я уже не тот, последние полгода сказались. Негде пресс подкачать, да и хребет ни к черту. Однако даже тонущий капитан остается капитаном, и команда, барахтаясь среди обломков, это отлично знает. Многие пошли ко дну, захлебнулись, склеили ласты. Взять хоть Бретонца. Летом бойкий веселый парень был хоть куда, а к Рождеству захирел, запаршивел, родная мать не узнает. Или Художника. Все рисовал мелками на тротуаре картинки и вдруг загнулся от гриппа. Двух месяцев не протянул. Моко прибыл из Алжира щеголем: зеленое шерстяное пальто, клетчатый картуз, бачки. Гордый такой — не подходи, не тронь. Потом мигом спился, обносился. Загребли его и назад отправили. Где он сейчас?

Так что я-то еще молодцом. Держусь бодрячком. Труднее всего — не думать. Мысли разносят мозг почище противотанковой мины. Я для того и болтаю без перебоя, чтоб от них отделаться. Пристаю к прохожим, к торчку-сморчку, к охране в магазине, к ворью, к жителям нашего подъезда. Последние меня недолюбливают, честно говоря. Пробегают мимо и поскорей запирают за собой дверь квартиры. Я их самый страшный сон. Встречаясь с соседями на лестнице, перешептываются с опаской: «Этот все еще здесь?» — «Ну да, мы люди гуманные, все понимаем, но эта вонь, грязь… И потом он вечно пьяный. Какой пример для детей! Пивные банки, мерзость! Хоть бы он не пил. Хоть бы заткнулся. Так нет же! Такой дотошный, во все сует нос, каждый наш шаг обсуждает. Будто не знает, что вторжение в частную жизнь преследуется по закону. Посягает на нашу собственность. Где-то же есть для таких приюты. Вся беда в том, что наш подъезд — уютный и теплый».

И они наперебой изобретают разные способы выкурить меня отсюда, мол, пригласим архитектора, он что-нибудь набросает, начертит, затеем ремонт, одна беда, дороговато выйдет, до чего дожили: плати за то, чтобы жить спокойно в своем же доме! Ворчат, бурчат, головами качают, шепчутся, хотя напрасно стараются, я тут же сижу и все слышу.

Но кто-то один всегда вдруг одернет остальных: «Погодите, ну затеем мы ремонт, ну прогоним этого, так ведь тот, другой сейчас же вернется».

Жильцы сразу отказываются от наполеоновских планов до поры до времени, поскольку торчка-сморчка с безумным блуждающим взглядом и нетвердой походкой они еще больше боятся. И правильно делают. Мне бы тоже не стоило ему доверять. Не почуял я опасности, дурень. Лишний гонор до добра не доводит. Видел, что боец из него никакой, наркоши — вообще падаль, кто спорит? Вот и решил, что мы с ним договорились. Лучшее место получает сильнейший — таков закон. Я полагался на эту аксиому и не стал заморачиваться.

Не учел, что его высочество оскорбился до глубины души. Что клал он на логику и законы. Что зависть его замучила.

Если народ обо мне заботится, тащит кофе, газеты, гонит бабки, я тут при чем? Пытался как-то втолковать ему по доброте сердечной: «Думаешь, мне пруха из-за клевого подъезда? Нет. Просто у меня язык хорошо подвешен, я людям нравлюсь. Ты бы тоже привел себя в порядок, научился улыбаться лохам, а не вмазывался всякой хренью. Работай, развлекай их, балагурь, зарабатывай, черт тебя дери!»