Последний побег - Трейси Шевалье

Сестра всегда отличалась терпением, а теперь, вероятно, еще и мучилась чувством вины за то, что подвергла Хонор столь тяжелому испытанию, но даже ее начало раздражать постоянное недомогание Хонор. По прошествии нескольких дней она прекратила попытки заставить сестру хоть что-нибудь съесть, поскольку та все равно не могла удержать в себе пищу дольше пяти минут. Грейс все чаще оставляла Хонор в каюте одну, а сама выходила на палубу, где подолгу сидела с другими женщинами за шитьем и беседой.

Хонор попыталась пойти вместе с Грейс на молитвенное собрание, организованное другими Друзьями Истины, плывшими на том же корабле, но, сидя в молчании и честно стараясь освободить разум от суетных мыслей, поняла, что не может предаться смиренному ожиданию озарения. Боится потерять контроль над собой из опасения, как бы ее не стошнило прямо на глазах у собравшихся. Вскоре Хонор опять укачало, и ей пришлось спешно покинуть каюту.

Иной раз, свернувшись калачиком на смятой постели или согнувшись над ночным горшком в очередном приступе рвоты, она думала о маме, стоявшей в белом чепце на галечном пляже Эйпа, и задавалась вопросом: зачем ей было покидать родительский дом?

Хонор не знала зачем, но понимала почему. Грейс пригласила ее ехать с ней в надежде, что новая жизнь уймет душевную боль сестры. Хонор бросил жених, и хотя у нее никогда не было склонности к приключениям, она приняла приглашение Грейс, лишь бы не оставаться в общине, где все ее жалели. Ей всегда нравилось в Бридпорте, но, когда Сэмюэл расторг их помолвку, в Хонор проснулось желание уехать.

Все ее платья пропахли кислым мясным духом, не убиваемым никакой стиркой. Хонор избегала пассажиров, включая и собственную сестру: ей было невыносимо смотреть на их лица, на которых жалость смешивалась с отвращением. Она нашла тихое, уединенное место между двумя бочками на палубе с подветренной стороны, где можно было укрыться и от занятых делом матросов, и от любопытствующих пассажиров, и все же достаточно близко к перилам, чтобы добежать, перегнуться и вытошнить за борт, не привлекая внимания. Хонор сидела на палубе даже в холод и дождь, предпочитая соленый воздух тесной каюте с жесткой койкой и провонявшей постелью. При этом она оставалась равнодушной к морскому пейзажу — огромному небу над головой и безбрежным морским просторам, которые так разительно отличались от аккуратных зеленых холмов Дорсета. Пока пассажиры дивились на грозовые тучи и радуги, на лучи солнца, превращавшие воду в расплавленное серебро, на стаи дельфинов, на плеснувший вдали хвост кита, Хонор мучилась дурнотой, и у нее просто не было сил изумляться чудесам и красотам Божьего мира.

Чтобы хоть как-то отвлечься, Хонор пыталась заняться шитьем. Перед отъездом мама сделала ей подарок: несколько сотен желтых и кремовых тканевых шестиугольников и целую пачку бумажных шаблонов для розеток «бабушкин сад». Хонор надеялась, что успеет сшить целое одеяло до конца путешествия, но из-за качки ей никак не удавалось поймать правильный ритм для аккуратных, крошечных стежков, которыми она славилась среди других мастериц. Даже самая простая работа — прикрепить тканевые заготовки к шаблонам приметочным швом, какую Хонор освоила еще в детстве, — требовала сосредоточенности, недостижимой при морской качке. Вскоре сделалось ясно, что если она продолжит работу, то буквально каждый кусочек ткани будет навеки испорчен пятнами рвоты или мыслями о подступающих приступах тошноты, что, по сути, одно и то же. Промучившись с розетками несколько дней, Хонор выбрала время, когда поблизости никого не было, и выбросила тканевые шестиугольники за борт — при одном только взгляде на них ее сразу же начинало тошнить. Она знала, что поступает неправильно, небрежно растрачивая ценную ткань. Надо было отдать эти шестиугольники Грейс или кому-то из женщин на корабле, но Хонор стыдилась запаха рвоты, пропитавшего ткань, как и своей слабости. Глядя на то, как кусочки материи падают в воду и исчезают, она почувствовала, как ее измученный желудок на миг успокоился.

— Нужно смотреть на горизонт, — посоветовал один из матросов, наблюдавший за ее судорожными рвотными позывами. — Встань на носу и гляди прямо вперед. На воду — не надо. Смотри на то, что не движется. И тогда перестанет укачивать.

Хонор кивнула, хотя знала, что это не поможет. Она уже пробовала. Она испробовала все, что предлагали: имбирь, бутылка с горячей водой, приложенная к ногам, мешочек со льдом, приложенный к шее. Хонор искоса поглядывала на матроса. Никогда в жизни она не видела чернокожего человека так близко. В Бридпорте не было чернокожих, и только однажды, будучи в Бристоле, она заметила на проезжающей мимо карете чернокожего кучера, но не успела рассмотреть его. Сейчас она разглядывала кожу матроса. Кожа была цвета плодов каштана, но не гладкая и блестящая, а шелушащаяся и обветренная. Хонор подумала о спелом яблоке, приобретшем насыщенный красный цвет, в то время как его соседи все еще оставались бледно-зелеными. У матроса был непонятный акцент.

Тот тоже поглядывал на Хонор с плохо скрываемым любопытством. Возможно, ему нечасто встречались квакеры, или он просто пытался понять, как выглядит Хонор, когда ее лицо не обезображено истощением. Хонор была миловидной девушкой: чистая кожа, гладкий высокий лоб, черные брови вразлет и большие серые глаза. Но теперь ее лицо осунулось и посерело, утратив спокойную, неброскую красоту.

— Небо такое большое, и меня это пугает, — неожиданно для себя произнесла она.

— Пора уже привыкнуть. Там, куда ты направляешься, все большое. А ты зачем едешь в Америку? Хочешь найти себе мужа? Англичане тебе недостаточно хороши?

«Да, — подумала Хонор. — Они недостаточно хороши».

— Я сопровождаю сестру, — ответила она. — Она выходит замуж за одного человека из Огайо.

— Огайо! — презрительно фыркнул матрос. — Держись побережья, красавица. Я тебе так скажу: туда, где не чуешь запаха моря, ехать незачем. Застрянешь в ихних лесах и не выберешься. Ну, вот опять…

Хонор вновь перегнулась через перила, и матрос ушел.

Капитан «Искателя приключений» сообщил, что вверенное ему судно еще никогда не пересекало Атлантику так быстро и гладко, как на сей раз. Узнав об этом, Хонор расстроилась еще сильнее. Пошатываясь, она сошла с трапа в нью-йоркском порту, тощая, как скелет, с чувством, что за прошедший месяц извергла наружу все свое нутро, так что осталась лишь оболочка. Ступив на твердую землю, Хонор с ужасом поняла, что земля тоже качается под ногами — как палуба корабля, и ее стошнило в последний раз.

И вот тогда она и поняла, что, если Господь в своей милости даровал ей самое гладкое и тихое плавание, которое только могло быть, и оно обернулось таким мучением, ей уже никогда не вернуться обратно в Англию. Грейс опустилась на колени прямо на пристани и вознесла благодарственную молитву за то, что они с сестрой благополучно достигли Америки, а Хонор стояла, глотая слезы. Она плакала по Англии и по своей прежней жизни. Теперь между ней и домом лежал неодолимый океан. Она не сможет вернуться домой. Никогда.

Гостиница «Особняк»,

Гудзон, Огайо,

26 мая 1850 года

Дорогие мои мама и папа, Уильям и Джордж!

С болью и тяжестью в сердце сообщаю вам скорбную весть о безвременной кончине нашей нежно любимой Грейс. Господь забрал ее к Себе такой юной, и когда она была уже так близка к своей цели, к новой жизни на американской земле.

Я пишу из гостиницы в городе Гудзоне, Огайо, где завершился земной путь Грейс. Доктор сказал, это была желтая лихорадка — недуг, очевидно, более распространенный в Америке, нежели в Англии. Я могу лишь принять на веру его диагноз, поскольку сама незнакома с симптомами данной болезни. Но, став свидетельницей мучений, сопровождавших успение сестры, замечу: Дорсет поистине благословен, что избавлен от этой напасти.

Я уже писала о нашем плавании до Нью-Йорка. Надеюсь, вы получили все мои письма, отправленные из Нью-Йорка и Филадельфии. У меня нет уверенности в здешней почте, и я беспокоюсь, доходят ли письма. По прибытии в Нью-Йорк мы изменили наши первоначальные планы и решили поехать в почтовой карете — до Филадельфии и через всю Пенсильванию до Огайо, — вместо того чтобы плыть на пароходе. Хотя многие мне говорили, что речные суда весьма отличаются от морских, я все равно не смогла бы заставить себя вновь совершить путешествие по воде. И теперь я боюсь, что Грейс погубили моя нерешительность и слабость духа: если бы мы поехали на пароходе, она бы, возможно, не заразилась желтой лихорадкой. Мне придется жить с грузом этой вины, надеясь на ваше прощение и Божью милость.

Не считая легкого приступа дурноты, Грейс хорошо перенесла путешествие по морю. Также она была в добром здравии и в Филадельфии, где мы останавливались на неделю у местных Друзей, чтобы прийти в себя после месяца в море. Там же мы посетили собрание в молитвенном доме на Арк-стрит. Я даже не представляла, что собрания бывают такими большими: около пяти сотен Друзей, в зале раз в двадцать просторнее, чем наш зал собраний в Бридпорте. Мне радостно думать, что Грейс удалось посетить это собрание и пережить столь волнующий опыт.