Дурень - Григорий Бакланов

– Привезу, привезу.

Под навесом стояла у него машина, дорогая иномарка, слух был, собирается летом строить для нее гараж, Семен издалека понадеялся, работа и для него тут найдется.

Сел погорелец в машину в Семеновых сапогах и уехал, мигнув на повороте красными огнями, не стал ждать. А Семен вместе с пожарными всю ночь тушил дачу. И еще две ночи подряд. Вроде бы, залили все, стоят кирпичные стены закоптелые, где были окна, мутные сосульки огромные свисают, а ночью внутри, куда крыша рухнула, опять разгорается. Хозяин не приезжал ни разу. И сапоги не привез. Станет солидный человек из-за них ездить, когда у него дача сгорела, выбросил, небось, на помойку. А все же краешек надежды оставался: бог с ними, с портянками, ладно уж, но сапоги… Будет случай приехать, может, привезет. А сам никому об том – ни слова, помалкивал, еще обсмеют.

Меж тем дело шло к весне. Улеглись метели февральские, март стоял морозный, но к концу месяца потеплело, ночью ледок под ногой хрустит, днем – солнце в небе. В такой день сидел Семен на пригретом крыльце, на деревянных порожках, курил, размышлял: быть в этом году большой воде, вон какие сугробы наметало. И почудилось, синицы звенят. Прислушался – точно, синичка. Рада, зиму пережила.

Будет теперь гнездо вить. Вот и он зиму пережил. А дальше что? Как раз в это время Анисья шла мимо участка, где он сидел в задумчивости. Прежде она продавщицей работала, потом какая-то недостача случилась. Замечал он и тогда, вроде бы, Анисья поглядывает на него, один раз в дверях оказались вместе, Анисья толкнула его бедром. Баба вдовая, мужик у нее, рассказывали, здорово пил, потом исчез вовсе, да она об нем не очень горевала.

– Сидишь?

Анисья остановилась, не входя на участок, оперлась локтями о штакетник. Почти что во всем поселке заборы высокие понастроили, что за ними – не видать, а на этой даче, хоть жил здесь знаменитый человек, все тот же штакетничек подгниловатый. Может, вдове не на что строить, а может, уже и ни к чему: дети, внуки выросли, поразъехались, кто-то уже за границей живет. Слышал Семен, большие деньги предлагают ей за участок, не столько даже за дом, его, может, и снесут, теперь вон какие дома строят, а вот участок у нее большой. Но она сказала: пока жива, ничья нога сюда не ступит, все будет, как при Нем было, и вещи в доме стоят, как при Нем стояли, и на столе, на письменном у Него, все в том же порядке сохраняется. Семен, конечно, тот стол не видал.

– Сижу, – сказал Семен, он и всегда подумает, прежде чем ответить.

– Покуриваешь?

– Курю.

– А вот хотела позвать тебя кабанчика заколоть. Сумеешь?

Семен солидно стряхнул сигаретный пепел с колена:

– Делов-то…

Анисья усмехнулась игреливо:

– Гляди-и…

И больше ничего не сказала. Пошла.

А Семен впервые за долгое время внимательно поглядел на себя в зеркало, усы подкрутил. Обычно видел себя, когда брился наспех, когда щетина черная нарастет.

Зеркало повешено было не по его росту, пригибаться приходилось. И полез в стиральную машину за деньгами. Была у него мечта: нагрести тысяч пять, а может, и шесть, это – двести долларов, с ними по-другому чувствуешь себя в жизни. И немного уже не хватало. Постоял Семен над ними, подумал. Решился. Поехал на автобусе в город, на рынок, на "Динамо", там все есть. Долго ходил, приглядывался, пока не стал замечать, что уже и к нему приглядываются.

Очень понравился ему свитер чистошерстяной в несколько цветов. И вязка такая красивая. Зажав в коленях куртку и пиджак с деньгами, натянул на себя свитер, тут ему и зеркало поднесли, перехватив пиджак с деньгами под мышку, всего себя увидал. А что? Ничего! Вполне. Не старик же, ему только за сорок заступило. И шапка-ушанка понравилась: черноватая смушка с сединой, у него тоже седина начала пробиваться. Несколько раз к ней возвращался, посадит на голову: и так, и набекрень. Но весна уже зиму поборола, цыган шубу продает, так что – до следующего раза. А хорошо было ходить меж рядов, богатым себя чувствовать: захочу – куплю.

В новом свитере, как раз под Благовещенье, шел он к Анисье колоть кабанчика, всю дорогу нараспашку шел, со встречными людьми здоровался. Если и незнакомый человек, тоже останавливался прикурить. Дом Анисьи – третий с краю.

– Топор у тебя есть?

Анисья усмехнулась:

– И чего ты им делать собрался? Дрова рубить?

– Чего-чего? Сначала обухом оглушить надо, чтоб не верещал.

– Ду-урень. Какое ж с него мясо будет, если он испугается, поймет? Его расположить надо, за ухом почесать, чтоб приласкался, захрюкал. Тогда уж – в сердце колют. А он – обухом. Колольщик… Ладно уж, заходи в дом, раз пришел.

Нажарила Анисья картошки на свином сале целую сковороду, на другой сковороде мясо распластала. И бутылка у нее нашлась в холодильнике. Тут Семена стыд прошиб:

– Ну, это… Если б знать, я бы сам принес… Ты ж сказала, свинью заколоть…

– Кабанчика колоть я соседа зову. У него рука – верная.

Солнце высоко стояло в небе, когда Семен на другой день возвращался домой. И так сияли, так сияли снега, глазам больно. А воздух легкий, весной пахнет. В такой день птица гнезда не вьет, девица косы не плетет. Вот и он сегодня ничего делать не будет: грех. За то кукушку Бог наказал, навек без гнезда оставил, что в Благовещенье гнездо завила. Под мышкой нес Семен в тряпочке шмат сала соленого, прослоенного мясом, а в руке – трехлитровую банку молока. Вот на нее-то, на банку с молоком, и загляделись азербайджанцы, он наизволок шел, они сверху спускались, оба встретились ему на полдороге. Он и прежде встречал их, на стройке у кого-то работают: один здоровый, угрюмый, другой поменьше ростом, пошустрей:

– Слюшай, где молоко такое купить?

Тоже, небось, лишний раз зайти в магазин опасаются. Семен поставил банку в снег.

– Гляди, – и рукой указывает сверху, – в деревню войдешь, третий дом с правой руки. Входи смело, скажешь, Семен прислал. Семен, мол, Петрович.

Поблагодарили, пошли, а он им вслед посмотрел. И самому приятно. А чего? Тоже – люди. У него сейчас душа была вся нараспашку, весь этот свет божий сияющий вобрал бы в себя. Мать говорила, в нем тоже разных кровей понамешано.

Еще с улицы увидал: полощутся на солнце, на ветру не то занавески, не то простыни цветные, развешанные на веревках. Хозяйка приехала. А того хуже – дочь ее незамужняя, немолодая уже. Сейчас попрекать начнут: на тебя дачу оставили, а ты… Когда проходил, свежестью от белья опахнуло. Бывало, мать пошлет его зимой с веревок снять, а простыни колом стоят, внесешь в тепло, они хорошо так пахнут с мороза…

Дверь с крыльца открыта. И дальше в доме двери распахнуты. И звук странный, вроде, мотор какой-то урчит. Заглянул в ванную, машина стиральная работает, аж трясется вся.

– Семен, что это?

Дочь хозяйкина держит в мокрых руках тряпки мокрые, рваные, жеваные. Семен, как стоял, сел на табуретку.

– Что это, Семен?

Потом утешать начала: мы их просушим, прогладим утюгом, тут еще, может быть, что-то удастся спасти.

Всю зиму не разгибал спины, даже шапку себе не купил, пожалел, а уж как ему та шапка понравилась.

– Семен, это ведь только – деньги. Всего лишь. А у меня мама умерла. Последний родной мне человек.

А вскоре, в один из дней, подъехали сразу две большие машины, одна – высокая, как броневик, джип называется. И другая за ней следом. Обе – новые, сверкают на солнце. Машины стали, трое молодых здоровых парней выскочили, оглядели все вокруг, тогда уж появился невысокий человек в теплой фуражке с наушниками, с ним – дочь хозяйкина. И из другой машины вылезали люди. В дом только зашли и вышли, а так все больше по участку бродили. И на тот участок, где дача сгорела, направились, долго ходили там. И среди них увидел вдруг Семен погорельца, того самого, который голым по крыше бегал… Эй, товарищ, а сапоги мои, чуть было не крикнул, но погорелец не узнал его, по всему было видно, не узнал, а подойти Семен не решился: уж больно строг был тот, невысокий, в фуражке, все ему что-то докладывали, план подносили, показывали на плане, а он и слова не уронил. Одет был проще всех, а сразу видно: хозяин. Семен давно уже ничего в жизни не боялся, но вот больших людей робел.

А у машин, пока они толпой по участкам бродили, все это время стоял охранник, по сторонам поглядывал. Потом сели все в машины и уехали. Семену никто ничего не сказал, даже хозяйкина дочь не подошла, как будто его здесь и не было. Но понял Семен, почувствовал: и его судьба сейчас без него решается.

А в поселке уже застучали топоры, завыли электропилы. И появился бригадир, поджарый, верткий, то ли с Украины с Западной, то ли из Белоруссии, за работу платил мало, а цены с хозяев драл: "Дастэ?".

Подхватил он в бригаду к себе и Семена, поставил дыры бурить под столбы, под трубы асбоцементные: забор строили. Земля еще не прогрелась, где ледок под буром хрустит, где вода хлюпает, а он – в ботиночках. Пришлось Семену сапоги резиновые покупать. Только недолго он пробыл в той бригаде. Бурили на полтора метра вглубь, а там, в глубине, глина, как камень, хоть силушкой, вроде бы, не обижен, но бур не провернешь, случалось, и камень попадется. Пробурит и сядет перекурить, пробурит еще одну, и опять закуривает. На деньги он вообще не был жаден, а после того, как у него постирали все, что за зиму накопил, вовсе азарта не стало. Но бригадир замечает.