Царствие благодати - Йорген Брекке

— У меня на то есть свои причины. И вообще никаких дел иметь не желаю с тем, кто отверг святую веру Христову. Поверь, я таких в немецких землях навидался, — с чувством произнес монах и пообещал щедро заплатить и за поездку, и за то, что, вопреки безбожию своей госпожи, штурман возьмет на борт доброго христианина.

Выйдя из лавки, он отправился закупить все необходимое для дальнейшего путешествия: добротную суму из кожи, немного вяленого мяса и несколько бутылок вина. На обратном пути он снова заглянул к торговцу, купил вяленой рыбы и положил ее в суму. Торговец, кстати, сообщил, что со штурманом договорился и теперь можно устраиваться куда-то на ночлег. Лавочник объяснил ему, где искать постоялый двор.

— А тамошние хозяева хорошо знают город? — спросил монах, выходя из конторы.

— Нет в Бергене человека, ни живого, ни мертвого, о котором хозяйка не знала бы всех сплетен, — ответил хозяин лавки и чуть не угодил насмешливым плевком в лежавшую перед ним большую связку отличнейшей вяленой рыбы.

Лавочник сказал правду. Хозяйка постоялого двора обожала сплетни.

В ее рассказах о цирюльнике ничего нового для монаха не оказалось, и он слушал вполуха. Все, что он хотел знать, — это где обретается ножевых дел мастер. Хозяйка пересказала ему все смехотворные слухи, ходившие по городу — иногда полуправду, иногда и того меньше, — и между делом сообщила достаточно, чтобы завтра утром он смог найти дорогу к цирюльнику. Теперь он знал, где ждет его дело, ради которого он приехал. Он совершит задуманное рано утром. Но не слишком рано. Когда план будет выполнен, важно уехать из города как можно скорее, а час отплытия лодки уже известен.

Ночью монах лежал в нанятой комнате: розарий[4] скользил между пальцев, пока он размышлял о семи радостях Марии, бормоча «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и «Славу». По обветшалому деревянному дому гуляли сквозняки. Осень приносила в Берген промозглые ночи, и холод просачивался в каждую щель. Ночь будет бессонной.

Он вышел на бергенские улицы еще до первых петухов. Иней белым налетом лежал на дерновых крышах, а лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя, покрыла тонкая ледяная корка. Он поплотнее укутался в плащ и двинулся вперед, следуя полученным накануне от хозяйки приметам. Они оказались точны.

Когда он пришел на место и открыл дверь в темный зал, где цирюльник обслуживал клиентов, знаменитый мастер уже точил свои ножи. Было рано. Еще никто не приходил, чтобы побриться, пропустить стаканчик пива и поболтать, как это обычно бывает в подобных заведениях. Монах переступил порог, но капюшон с головы не снял.

— Сдается мне, ты ошибся дверью, — сказал цирюльник. — Здесь ничего не делается бесплатно, да и кладовка у меня пуста, как это ни прискорбно.

Монах не пошевелился и продолжил рассматривать собеседника, пряча лицо в тени капюшона. Цирюльник так его и не узнал. Пожалуй, ничего удивительного. Много воды утекло с тех пор, как они виделись в последний раз: теперь он уже не тот мальчишка, которым был когда-то.

— Я пришел не за едой и не за твоей работой, — сказал монах.

Цирюльник отложил нож, который точил, на стоявший перед ним столик. Там уже находился целый набор ножей — у каждого свое назначение. И каждым из них мастер владел в совершенстве. Это сейчас он только ровняет бороды и вскрывает нарывы. Разве что иногда позовут на пристань отрезать сгнившую ногу какому-нибудь моряку. Время великих деяний прошло. Прежде чем уползти в этот одинокий город на краю света, там, на юге, в Падуе, он был личным ассистентом самого мессера Алессандро. Многие из удивительных открытий мессера Алессандро о строении человеческого тела сделаны его руками. Много ночей провели они вместе, тайком склоняясь над смердящими останками преступников: цирюльник с ножом, а мессер — с пером и пергаментом. Сам монах был тогда маленьким мальчиком, ему разрешали лежать под прозекторским столом, слушать и нюхать, пока он не засыпал и цирюльник на руках не относил его в кровать. Вид ножей разбудил в нем детские воспоминания. Запах дерева и только что наточенных ножей, почти неслышный в вони гниющих людских тел.

— Если не еда, то ведь что-то же тебе от меня нужно, — заметил цирюльник.

— Верно, — отозвался монах. И сделал выпад. Кулак достиг цели, цирюльник упал на пол. Монах скинул капюшон, и свет зарождающегося дня, льющийся через отдушину в стене, осветил его лицо. Цирюльник оторопел.

— Господи помилуй, — наконец проговорил он. — Это ты.

— Боюсь, такому закоренелому безбожнику, как ты, слишком поздно взывать к милосердию Господню, — сказал монах.

— Ты вернулся назад из преисподней. Зачем ты пришел? — Цирюльник не столько спрашивал, сколько умолял.

— За твоими ножами. Во всем крещеном мире не сыскать ножей лучше.

Глава вторая

Ричмонд, август 2010 года

Иногда нашу жизнь сравнивают с поездом. В начале пути паровоз, пыхтя, затаскивает вагоны на горку. А потом состав катится вниз. Во всяком случае, по такому маршруту проехал жизненный поезд Эфраима Бонда. На самом деле он уже давно ждал конца, и в последнее время поезд поехал чуть быстрее, со скрежетом торопясь к пункту высадки пассажиров.

Как долго он состоит при музее? Точно больше двадцати лет, ведь он поступил сюда, когда еще состоял в браке, и может вспомнить, какими тогда были дети. Начинал он как талантливый студент-филолог, но увяз в докторской, посвященной творчеству Германа Мелвилла, которую так и не защитил — черт бы побрал этого белого кита! — и кончил далеко не столь талантливым писателем. За десять лет, прошедших после колледжа, он издал два безнадежных сборника стихов, о которых все давно забыли, и даже он сам, женился и обзавелся двумя детьми. Отличные ребята. Они выросли и стали хорошими людьми. Лучше, чем он. Бонд давно уже с ними не общался.

Покончив с сочинительством, он получил место преподавателя в католической школе в Ричмонде, в Виргинии, но ученики его доконали. Затем он сменил еще несколько мест и, наконец, осел в музее. Вскоре от него ушла жена, и с тех пор он так и сидит тут, в пыльном кабинете, где делают уборку всего раз в неделю, да и то моют только пол. Его окружают старые книги. Чаще всего Бонд просто смотрит в окно. Иногда идет дождь, иногда светит солнце, и тогда в его каморке становилось невыносимо жарко. Наверное, в кондиционере что-то разладилось. Система работает плохо, но он почти ничего не делает, чтобы выяснить, в чем состоит неисправность. Про себя он давно решил, что все закончится именно так. А теперь… Теперь ему наконец выпало сделать нечто важное. Такой вот бесплатный билет на еще одно железнодорожное путешествие.

Раньше Эфраим Бонд знал о Норвегии только одно: там есть городок, который называется Хортен, и в этом городке на самом краю света в 70-е годы ежегодно проходил рок-фестиваль. На этом фестивале — примерно году в 1978-м — однажды выступал продрогший Боб Марли и пел свои тропически-жаркие и жалобные песни. Это был один из тех ветреных и промозглых дней, которые летом в Норвегии — обычное дело. Пытаясь вообразить тот день, он представлял себе позднюю осень в Виргинии и утро, когда воздух на редкость прозрачен и по лицу стекают холодные дождевые капли.

Особенности дождливой погоды Хортена стали ему известны, поскольку когда-то он немного слушал Боба Марли. Увлечение оказалось достаточно сильным, он даже кое-что читал об этом певце. В одном из своих интервью в каком-то журнале великий певец регги, как помнилось Бонду, жаловался на погоду и холод среди лета. Он не мог вспомнить, чтобы об этом концерте в Хортене писали где-нибудь еще, только эта единственная жалоба на погодные условия в журнале, названия которого он никак не мог вспомнить. И конечно, он не читал ничего из того, что было написано об этом событии по-норвежски.

Однажды он разговорился с одним посетителем — это было в те времена, когда он еще общался с посетителями и работу в музее оценивал как шаг в правильном направлении, а не как конечную остановку своей карьеры и жизни. Собеседник оказался норвежцем; музей норвежца не особенно интересовал, его привела сюда жена, женщина интеллигентная, красивая и общительная. Она наверняка не осталась с ним на всю жизнь. Этот норвежец присутствовал на концерте и рассказывал, что организация, называвшаяся «Красная молодежь» или как-то в этом роде, распространяла листовки с обвинениями в адрес Боба Марли — он, дескать, изменил идеалам классовой борьбы. Им показалось, будто последний на тот момент альбом — должно быть, «Кэйя»[5] — лишен революционного пафоса и третий величайший в мире герой продался. Только вот не знали юные борцы с системой, что большую часть композиций, вошедших в альбом, Боб Марли исполняет уже добрый десяток лет. В своих песнях Марли всегда разрывался между бунтом и примирением.