Последний из Саларов - Мохаммад-Казем Мазинани

На закате солнца две «бабы-яги» ужинали и шли спать в свои «берлоги»; и Остатки-Сладки после заката боялся проходить мимо «берлог», особенно Обрез-Коса пугала его: глазки ее блестели из темноты, как звериные.

…Глаза шазде вспыхнули от ярости: он вращал ими в глазницах, и взгляд его накалялся и пылал как угли в проволочной корзинке[6]. Опять явилась кошка Полосатка и сидела на террасе, неотступно наблюдая за каждым движением старого князя. Кошачий этот взгляд был скорее взглядом человека, чем животного; это было приоткрытое оконце на поле Страшного суда[7], неземное предупреждение, чрезвычайное сообщение из неизвестного нам мира.

Шазде взял раскаленные щипцы и внезапно бросил их в кошку. С непостижимой ловкостью она сразу оказалась на другом месте, но так зашипела, что на месте сердца у князя словно бы образовалась пустота.

– Чертова тварь! Только ее тут не хватало… Султан-Али, выбрось-ка со двора это наглое животное!

От гнева шазде чуть удар не хватил. Согласно записи на фамильном Коране, возраст его достиг девяносто пяти лет; у него были толстые, подкрученные на концах усы, а кожа лица словно дубленая, искусно выделанная; раз в два дня Султан-Али его брил. Хотя шазде не был очень высок, но фигуру имел внушительную, под стать своим предкам. В последнее время, однако, он всё чаще чувствовал слабость. Грыжа его надулась как жабий зоб, а сердце то и дело пускалось иноходью…

Ум шазде всегда опирался в основном на породу и происхождение его семьи; по той же причине и его признавали мудрым и рассудительным. Еще несколько лет назад любому, у кого в городе возникали трудности, не миновать было усадьбы старого князя. Шазде был тем самым человеком, который способен воду из арыка, потекшую в сторону, вернуть в ее главное русло. Ему известно было, в какой срок нужно вести коров на случку и когда засевать поля, и в мистерии Ашуры он точно знал, какую роль играет легендарная пальма. Его счастливая звезда сияла высоко, и выпало ему прожить долгую жизнь, почти не болея; точно так же и поля его плодоносили лучше, чем у других, и вода в арыках никогда не иссякала. Разумеется, жизнь его также имела и пятна – черные и багровые, – особенно в молодости и даже в детстве.

Семя, от которого родился шазде, было засеяно в этом самом особняке, ровно за двадцать лет до заключения Ахалского договора, в той самой зале с лепными нишами и отделкой потоков зеркалами, в которой позже зачаты были и единственная его дочь, и двенадцать сыновей – от жен постоянных и временных… Как всё это происходило? Беспомощное барахтанье этих жен (чаще всего – совсем молоденьких девочек), и их умоляющий взгляд снизу вверх, на величественный потолок этого зала; и эти их трогательные шелковые рубашечки с завлекательными фестончиками… И вот, прямо на туркменском ковре, на котором двести лет назад две лани запутались в шелковых нитях, да так и не смогли вырваться никуда, как ни бежали изо всех сил…

…Мирза-хан понял, что старому князю он больше не нужен, и отправился домой, где, кстати, не нашел успокоения. А шазде взял Остатки-Сладки за ручку и пошел с ним на их обычную прогулку по двору, в предвечерней тени чинар, в мужественном запахе от кустиков железняка…

Мальчик задрал головку и так, по-детски, увидел своего прадеда: в бухарской меховой шапке, с тростью из черного дерева… Тот казался даже выше чинар. И мальчик всё больше запрокидывал голову, словно следил за улетающими перелетными птицами, а ножки поднимал так, будто боялся наступить на что-то нехорошее.

Шаркая, из коридора вышел Султан-Али и объявил, с приемами настоящего камердинера, уронив набок голову:

– Господин Шахандэ пожаловали.

– Отлично… Проси. Прямо здесь сядем, в беседке.

Появился господин Шахандэ, дальний родственник шазде, аккуратный и отутюженный, с гитлеровскими усиками, в бостоновом костюме в полоску и с шапкой-пехлевийкой в руке. За границей он выучился на инженера-путейца, и теперь, вот уже несколько лет, с большим количеством рабочих и техников они тянули железную дорогу на Мешхед.

Шахандэ, заходя в беседку, увитую иранским шиповником, нагнулся под цветками, почтительно пожал руку шазде и уселся, переводя дух.

– …Очень приятно, очень приятно! – Задержав взгляд на Остатки-Сладки, он спросил: – Имею честь видеть сыночка вашего?

– Куда там! – старый князь нахмурился. – Наследник более далекий: он внук Салар-хана, сын господина Капитана.

– Ну что ж, иншалла, ваша светлость и праправнука увидит.

– Не богохульствуй, Шахандэ! Жизнь сынов человеческих в возрасте за восемьдесят вообще не идет в счет.

Шабаджи принесла чай и блюдо с абрикосами нового урожая. Остатки-Сладки взял абрикос, съел его, а косточку бросил в бронзовую тарелку, на которой сокол гнался за голубем, но, как ни бил крылами, не мог догнать.

Шахандэ тихо, так, чтобы не потревожить даже черных, усатых рыбок в бассейне, рассказал:

– На днях наследник престола приезжал с инспекцией железной дороги. И по виду его я понял, что он абсолютно, ни на грамм не подходит для управления страной. Факт тот, что от отцовской силы у него, ну… ни жилы нет!

«Ни жилы нет!» – произнес Шахандэ, и Остатки-Сладки вздрогнул, ему показалось, что он услышал слово «джинны». И он оглянулся на темную дверь крытого водохранилища, и тут впервые в жизни увидел настоящего джинна, который выглянул из этой дверцы и вдруг прыгнул на абрикосовое дерево, тряхнул его и заставил посыпаться абрикосы. Наверняка Шабаджи опять рвала их, не прочтя молитву «Бисмилля»! А ведь Султан-Али говорит, что «они» (нечистая сила!) стерегут под деревьями, и если кто-то, не прочитав «Бисмилля», тронет дерево, то все фрукты так и осыплются на землю!

Теперь Остатки-Сладки заметил, что джинн смотрит на него из листвы, да еще состроил ему рожу! Мальчик так перепугался, что изо всех сил зажмурил глаза и спрятался на груди у шазде, который своими большими ушами напряженно вслушивался в слова Шахандэ и качал головой.

Осторожно мальчик снова открыл глаза. Джинн не исчез; теперь он передразнивал старого князя: сидел возле бассейна и, как и шазде, с важностью кивал. Остатки-Сладки подумал, что, если он расскажет прадедушке, какими злыми делами занимается джинн, тот прикажет Султану-Али привязать джинна к фалаку[8] и всыпать ему как следует. И как только он об этом подумал, так и увидел джинна, привязанного к фалаку, а прадедушка бьет его палкой по пяткам. Волосатые его, с копытами, ноги, продетые в петлю, трясутся, а черные эти его кругляши от страдания надулись, набухли – прямо как черные сливы на ветках…

…И вдруг Остатки-Сладки задрожал от холода, заструившегося по его ногам, и проснулся.

– Эй, там… Возьми-ка ребенка от меня. Провонял всю беседку!

Шабаджи подбежала и взяла его на руки, и, отнеся к сторожке, переодела ему штанишки. Остатки-Сладки хотел опять вернуться в беседку и посмотреть, как наказывают джинна, но Шабаджи не пустила:

– Разве не видишь, его высочество гостя принимают?

Он заревел, и Шабаджи вынуждена была обратиться к матери:

– Судабе-ханум?!..

Из окна гостевого дома выглянула мама, и тегеранская ее красота осветила весь двор.

– А тебе что? Пусть идет!

Остатки-Сладки опять побежал в беседку. Шазде раздвинул ноги и уперся тростью в щель между двумя кирпичами пола. Лишь уважение к этому неожиданному гостю заставило его так долго здесь сидеть и слушать многословие Шахандэ. Обычно, как все знали, он с собеседниками не церемонился. Лишь один был человек, которого шазде мог долго слушать и даже кивать его словам, – Мирза-хан, напарник по мангалу.

Шахандэ понял, что пора закругляться.

– Прибыл с целью консультации, так как, по мнению вашего покорного слуги, режим диктатуры его величества куда возвышеннее демократизаторства этого молодого, но нестойкого. И, как бы ни повернулось, по общему мнению, насчет реакции духовенства можно не беспокоиться…

Шазде встал и, расправив плечи, произнес:

– Народ, который в самом английском посольстве готовит религиозные пожертвования в виде плова с мясом, заслуживает, чтобы его шахом стал этот молодой негодяй.

Они пошли в сторону крытого коридора. Поравнявшись с бассейном, шазде указал тростью на полосатую кошку, которая наверху увитой шиповником беседки устроила засаду и караулила соловья.

– Прославляемое английское правительство напоминает мне вот эту бесстыжую кошку, которая, как мы ее ни гоним, все равно пролезает в усадьбу.

– Но вашему покорному слуге кажется, – заметил Шахандэ, – что наследник не является англофилом.

– Не обольщайтесь, – ответил шазде. – По моему скромному мнению, все на свете – англофилы, кроме разве тех, кто мертвыми выходят из утробы матери.

И он вновь нацелил трость на Полосатку и со злостью прошипел:

– Сукина тварь!

Причем, произнося звук «с», он так сжал свои вставные зубы, что Остатки-Сладки почувствовал это на своих зубках: так бывает, когда во время еды нечаянно прикусишь камешек или песчинку.