Гибельнве боги - Ольга Михайлова

Через минуту оба были в спальне, и первое, что заметил приезжий, были две странные зеленые точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой злобно ощерившийся черный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение. Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа. Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом парализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, и впился взглядом в племянника. Тот подошел к недужному и сел на постель.

— Винченцо, успел… — граф едва выговаривал слова, они вылетали из горла со свистом. Сорокадевятилетний, он выглядел сейчас почти на семьдесят. — Я виноват. Гнев ослепил меня, но я… Джованна. Она моя крестница, дочь Габриеля. Не оставь ее. Женись на ней, будь ей опорой, она так молода, береги ее… — умирающий снова забил по постели рукой, — дай мне слово…прости… не помни зла.

Винченцо кивнул.

— Я позабочусь о ней, — тон его был бесцветен и безучастен.

— Клянись Господом и Пресвятой Девой дель Розарио…

Винченцо невозмутимо с легким нажимом повторил.

— Я позабочусь о ней.

— Клянись…

Джустиниани вздохнул, сдержанно кивнул, и напоследок, встретившись с графом глазами, отвел их и медленно выговорил.

— Клянусь.

Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, но при этом умирающий судорожно протянул трепещущую ладонь Джустиниани, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, но без сил снова соскользнул на подушку.

— Дай… дай мне руку… возьми… — с непонятным упорством тянул он руку к Винченцо. Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив ее предсмертный трепет, — возьми… — тут свист губ прервался, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперед, рука его сжала руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло, из горла вырвались еще несколько судорожных, прерывистых вздохов. Доната кинулась было к нему, зовя доктора, но тут же и поняла, что звать нужно уже не синьора Сильвано, а падре Челестино.

Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило и околдовало. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унесся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?

Черный кот соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к нему.

— Осторожно, мессир, эта чертова тварь царапается, — прошептала Доната, — как вцепится в ногу, не оторвёшь.

Однако кот не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, потерся о его штанину. Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала черным блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы животного. Джустиниани снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты.

Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. Стало быть, надо было молиться сугубо. Мы сами редко чувствуем, как замирает в нас дыхание жизни, когда по привычке или слабости воли, по немощи или глупости впадаем в смерть, порожденную нашими кривыми путями в блуд или сребролюбие, в зависть, клевету или злобу. В этом мертвом пространстве мы становимся оборотнями, для которых истинная система бытийных координат опрокидывается. В этом кривом зеркале любовники ревнуют друг друга к законным супругам, измена называется интригой, скупец отказывает в необходимом собственным детям, дядя ненавидит сына брата своего… Воистину, смерть — не существительное, это прилагательное к греховной жизни. Прости же Господи этого, отошедшего к тебе, прости все согрешения его, вольные и невольные…

В холодном коридоре Джустиниани поежился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Он спустился по неосвещенной боковой лестнице вниз, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден. Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там он высушит плащ и рубашку.

— Не угодно ли господину графу просушить одежду, вы ведь совсем промокли. Пожалуйте к огню. — Джустиниани ощутил прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел Луиджи. Камердинер Джанпаоло согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. — Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?

Лицо Винченцо чуть напряглось. Задумавшись, он не сразу понял, что старик обращается к нему. Смерть дяди была слишком внезапной, он еще не осознал ее до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему незачем ехать в харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он — его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.

Он повернулся лицом к залу.

— Есть ли что из одежды?

— Конечно, господин граф, все приготовлено, — Луиджи указал на парадную лестницу, — пойдемте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.

Однако кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за ним, был настроен благодушно. Он, задрав хвост, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи о том, что это животное — кошмар всего дома.

В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края. Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст. Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он продрог. Камердинер тут же исчез. Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть еще больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина? Винченцо не заметил, как Луиджи намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Выпитое расслабило, и Ченцо послушно склонил голову. Камердинер тер его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился — господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось, он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился. Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.