НЕ НОС - Н. Гоголь

Иван Яковлевич тяжело вздохнул, но подчинился, положив блин на тарелку перед собой. Прасковья Осиповна была женщиной довольно крупных размеров, тяжела на руку, но страшнее любого её физического воздействия Иван Яковлевич страшился её морального давления. Нередко в кругу своих приятелей он говаривал по этому поводу: «Как начнёт меня пилить, так конца и края нет – всё пилит и пилит, пилит и пилит! Всю стружку снимет, а потом как за нутро примется – так хоть вешайся! Но, думаю, и это не поможет». Поэтому Иван Яковлевич, ощущая при этом ещё и некоторую вину за вчерашнюю пьянку, покорно положил блин на тарелку, и только тут заметил, что блин этот значительно отличается от своих собратьев, аппетитно лежащих ровной поленницей на блюде посередине стола. Он был длиннее и толще их. К тому же начинка блина была упругой, в то время как остальные блины даже с виду выдавали все признаки наличия внутри себя творога.

Прасковья Осиповна была известной мастерицей на всякого рода розыгрыши – то в пельмени монетку положит («на счастье, чтоб ты подавился, Ирод проклятый»), то в какой-нибудь пирожок вместо капусты солёного огурца подпустит, поэтому Иван Яковлевич ковырнул ножом осторожно блин, а потом осторожно пощупал пальцем: «Плотное! – сказал он сам про себя, – что бы это такое было? Опять жена какой-нибудь сюрприз приготовила».

Он развернул блин и вытащил…

Ну как мне, читатель, объяснить тебе, что вытащил Иван Яковлевич? Сто пятьдесят лет назад такой же Иван Яковлевич вытащил из свежеиспечённого хлеба нос, а наш герой вытащил из испечённого блина с творогом не нос, а очень даже прескабрёзную часть мужского тела, которую мы, в целях удовлетворения растущих запросов на самоцензуру, будем в дальнейшем называть: «не нос».

Итак, Иван Яковлевич вытащил «не нос» и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: «не нос», точно «не нос»! И ещё, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

– У кого это ты, зверь, х.. отрезал? – закричала она с гневом. Вообще-то Прасковья Осиповна редко когда ругалась, а тем более – материлась. Она всё больше в словах подпускала разного яду, чтобы было больнее, а матом она ругалась разве что только с соседями по лестничной клетке и то по праздникам. – Мошенник! Алкаш! Я сама донесу на тебя милиции. Разбойник какой! Вот уж я от трёх человек слышала, что ты во время бритья выпивши бываешь и клиенты боятся как бы ты им чего не отрезал… Отрезал таки!

Но Иван Яковлевич и сам был ни жив, ни мёртв. Он узнал, что этот «не нос» был ни чей другой, как налогового полицейского Ковалёва (бывшего армейского майора), которому он делал интимную причёску каждую первую неделю месяца в среду.

– Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, у телевизора: пусть там маленечко полежит; а после его вынесу.

– И слушать не хочу! Что я вместо телевизора на х.. смотреть буду? Сухарь заплесневевший! Сам супружеского долга своего скоро совсем не в состоянии будешь исполнять, потаскун этакий, бабник, негодяй, а теперь и других хочешь такой возможности лишить? А как хозяин х.. объявится, что я – буду своим имуществом за твою художественную стрижку интимных мест отвечать? Ах ты, пачкун трухлявый, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я и духа его не слышала!

Иван Яковлевич сидел совсем как убитый. Он думал и никак не мог додуматься про этот случай. Совсем несбыточное происшествие! «Кто его знает, как это у меня в доме Ковалёвский х.. оказался. Он стрижётся по средам, а сегодня – четверг… Да к тому же вопрос: а как он сам в блин завернулся?»

Иван Яковлевич поглядел пристально на Прасковью Осиповну и спросил её: «Матушка, Прасковья Осиповна, так как же Он в блине оказался? Ведь блины ты сама жарила, сама в блины начинку заворачивала. Как же ты раньше-то его не разглядела?»

Прасковья Осиповна совсем распалилась: «А ты, зверь, думаешь, что мне делать больше нечего – как всякую гадость в блины заворачивать! Как этот х… в блине оказался, не знаю и знать не желаю, мало ли что спросонок не сделаешь! А вот видеть его в своём доме не желаю!»

Иван Яковлевич замолчал. «То, что я вчера был пьян, и крепко пьян, это факт – по количеству выпитого рассола видно», – продолжал соображать Иван Яковлевич. – «Но ведь я пил уже после работы и Ковалёв уходил от меня довольный – ещё и сотенку сверху дал за старание! Ни криков не было, ни крови…» Иван Яковлевич посмотрел на свои руки и следов крови не заметил. Следы рассола и блина – были, а крови – не было.

«Да! Дело совсем необычное, даже, сказал бы я, небывалое, невероятное. Ничего не разберу». И тут Иван Яковлевич вдруг представил себе стук в дверь и врывающегося в квартиру майора Ковалёва… и задрожал всем телом. Наконец достал он свою одежду и туфли, одел на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелёгкими пожеланиями и определениями в свой адрес со стороны Прасковьи Осиповны, завернул «не нос» в тряпку и вышел на улицу.

Слабо соображая, что он делает, Иван Яковлевич, направился по улице Римского-Корсакова в сторону Садовой. Не доходя до перекрёстка шагов пятнадцать, захотел он куда-нибудь подсунуть свёрток: или в водосточную трубу, или как бы невзначай уронить в парадную, но на беду ему всё время попадался кто-нибудь навстречу. Иван Яковлевич вышел на Садовую. Однажды он даже уронил свёрток, переходя улицу, и делая вид, будто он направляется к Юсуповскому саду, но некоторая сердобольная старушка окликнула его: «Молодой человек! Вы уронили свёрток! Поднимите его скорее, а то какая-нибудь машина его раздавит!» Иван Яковлевич хотел, в сердцах, сказать было, как это он всегда в подобных случаях делает: «Ну и х.. с ним», но вовремя сообразил, что это может быть воспринято случайными прохожими как доказательство его вины и случись что, все сразу покажут на то, что он, Иван Яковлевич, хорошо знал о том, что именно находится в свёртке. Поэтому он промолчал, ласково улыбнулся старушке («чтоб тебя…»), поднял свёрток, засунул его в карман, и пошёл далее. Отчаяние овладело Иваном Яковлевичем при подходе к Сенной площади – народ умножался в геометрической прогрессии по мере того, как начали открываться магазины и лавочки. Заработал Сенной рынок и народ хлынул в него и из него мощным толкающимся и ругающимся потоком.

Тут бы в толчее и уронить свёрток, да всё как-то не получалось. Иван Яковлевич с надеждой подумал, было, о карманниках – мол, «залез бы такой к нему в карман, вытащил бы незаметно свёрток и остался бы с х..ем». Но – то ли в этот на Сенном у карманников был нерабочий день, то ли пальто Ивана Яковлевича их не привлекало, то ли свёрток торчал в кармане очень неубедительно, но так и остался Иван Яковлевич со своим «не носом». Попробовал Иван Яковлевич сунуться в Гостиный двор, но и там со свёртком ему расстаться не удалось. Более того, охранники, стоящие на всех линиях универмага, подозрительно провожали его взглядом, мол, не террорист ли, не пистолет ли торчит у него в кармане пальто? И даже кое-кто из них явно направлялся в сторону Ивана Яковлевича с целью выведать: «А что это у тебя, разлюбезный мил человек, в кармане такое? Уж не холодное ли это оружие? А изволь-ка показать!» Но Иван Яковлевич, не меняясь в лице, быстренько менял направление движения, избегая пренеприятнейшей встречи.

Иван Яковлевич решился идти к каналу Грибоедова: не удастся там ли как-нибудь незаметно швырнуть свёрток в воду?..

Но я несколько увлёкся и совсем не рассказал об Иване Яковлевиче, человеке типичном для своего времени, но избравшим себе профессию сложную и творческую.

Иван Яковлевич, выросший среди подворотен исторического центра города, не видевший в детстве достаточного тепла как от родителей, так и от холодного ленинградского солнца, полностью попал под влияние дворовой шпаны. Всё свободное время (а его у Ивана Яковлевича в детстве было более чем достаточно), он проводил на Сенной. Здесь он научился пить, курить, сквернословить и лазить по карманам зазевавшимся туристам, а также познал пьяную любовь опустившихся женщин.

Будучи ещё школьником, Иван Яковлевич состоял на учёте в милиции, так как неоднократно был пойман на воровстве вещей своих школьных друзей. Совершенно незаметно прошла граница, где детский возраст переходит в юношество, и на очередной краже Иван Яковлевич был пойман, препровождён в суд, где и получил свой первый и последний срок. Будучи юношей смышлёным, выросшим в «культурной столице» и впитавшим в себя воздух красот питерских подворотен, Иван Яковлевич неожиданно для себя открыл «в зоне» художественный талант. Не то, чтобы он прекрасно рисовал портреты Ильичей (Владимира и Леонида), но делал это, по крайней мере, лучше других. Поэтому он сразу был замечен начальством «зоны», и отсидка для него прошла относительно легко и почти полностью в «красной комнате», где он рисовал плакаты, лозунги, стенные газеты и выполнял другие поручения.