Записки учителя - Виктор Шлапак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Все виноваты», – заявил директор. Что он имел в виду?
– Дежурный преподаватель ушел в девять, – а должен был уйти в десять.
– Это случилось в одиннадцать, – отвечали ему.
От этой мысли делается неприятно, но эти мысли тоже есть, может быть, потому, что не причину будут искать, а виновных. Неужели Катерина? Протест? Но против чего? Пошли комиссии.
Попугали и ушли, все тихо, ничего не изменилось. Боль не проходит!
5. Об эпиграфах вообще и в частности.«А тем, кто ненавидит войну, надо бы прежде всего ненавидеть бесчисленные уродства человеческого общества».
/Э.Золя/.
«…Чтобы стать… /человеком/, надо уметь разобраться в тех ходячих фразах и всевозможных софизмах, которыми прикрывает каждый класс /человек/ свои эгоистические поползновения и свое настоящее нутро» /Ленин/.
Вот правда, истина. Но она печальна! Почему? Так должно быть, но не всегда так делается, как должно быть.
Вот эпиграфы. К чему? К правде, о правде? Может быть, это эпиграфы к сочинениям учеников, а может быть, это эпиграфы к моей десятилетней деятельности учителем, а может быть, они относятся ко всей жизни человека на земле?
Человек тот, кто живет как человек; а те, кто живет иначе, это уже не люди, даже если они внешне похожи на людей. Как же быть? Неужели эгоизм неизбежен? Эгоизм неизбежен, как и неизбежна борьба с ним.
Как жить: без него или с ним? Человек мыслит так, как живет, или живет так, как мыслит? Если он мыслит так, как живет, то кто же тогда становится человеком? И как им стать, как жить так, как мыслить?
Эпиграфы, очевидно, надо не только писать, употреблять, но и выполнять.
6. Секрет фирмы, или Как и чему учат учителей.В училищах экзамены начинаются в марте-апреле. Я принимал экзамены впервые. Сочинение по русской литературе. Когда я собрал сочинения и начал проверять, то растерялся: много ошибок.
– Что же делать? Не меньше трех двоек, – сказал я завучу.
– Шутишь? Не знаешь? – спросил он, улыбаясь и оглядываясь.
– Нет!
– Исправь!
– Как?
– Сам.
– Где?
– В сочинении. Как маленький, ей богу. Секрет фирмы, – он смеялся. Он бывший директор, к нам перешел по переводу.
Когда я думал о нем, я всегда вспоминал урок, который я посетил по собственной инициативе, ради интереса. Ученики поговаривали, что он ест на уроках, спит…
Он очень толст, как я понял сейчас, физические недостатки постепенно заполняют разум, и разум становится похож на свое тело.
Я никогда не видел подобного урока.
Он не говорил, не объяснял, а кричал, при этом не сам, а по учебнику, история в его исполнении была только учебником, а не жизнью; как бы в опровержение этому ученики жили даже на его уроках: несмотря на боязнь, каждый занимался своим делом, впрочем, как и он сам. Он спрашивал, они, дрожа всем телом, вставали, молча, он говорил, что надо было им сказать, они повторяли, и он ставил четверки, пятерки, они садились, чтобы забыть, чтобы заниматься каждому своим делом…
Ведь история, которую он преподавал, не имела и не хотела иметь с «тупицами, невежами» ни малейшего дела.
Я слушаю, и вдруг мне становится страшно, я почувствовал себя учеником, мне показалось, что он меня сейчас спросит, а я ничего не понял и ничего не могу ответить и получу лишь «тупицу», в лучшем случае – «невежу», и ничего не смогу вразумительно произнести, как когда-то, когда я был сам учеником и слушал подобные уроки.
Оживал он только тогда, когда получал деньги.
Я однажды видел, как пробуждалось его полное, неподвижное тело, как быстро задвигались его пухлые пальцы, открылись шире его постоянно сонные глаза, когда он сгребал со стола сложенные кучкой деньги.
А теперь он мне раскрывает секрет фирмы, учит…
7. Май.Какое сегодня число? Двадцать третье, но я вспоминаю о том, что было десять лет назад, о будущем думать не стоит, а может быть, я думаю о прошлом, чтобы… узнать о будущем. Да, человек обращается к прошлому, чтобы знать, как двигаться в будущее, но кто скажет, как жить сейчас?
Голова болит, иногда проходит совсем, но то чувство обесценивания всего: и книг, и людей, и природы – остается. Я помню о нем и недоумеваю: я вижу благодаря этому состоянию, может быть, так, как я мог видеть без него и эти два дня, и те десять лет. Неужели я десять лет жил в неведении и только сейчас открыл глаза на все-все.
Я вспоминаю прочитанное: и Островского, и Достоевского, и Толстого, и Золя – так было тогда, а ведь так есть и сейчас… я вспоминаю слова эпиграфа, и они вдруг взметаются в моем сознании, как флаг над несущимся куда-то человечеством, нет, над несущимся вперед человечеством…
8. Каким я стал?Каким я был раньше? Почему я такой? Значит, я должен был быть другим? Если другим, то каким? Известно ли мне? Да или нет? Почти. Тогда почему я не стал таким? А может ли человек сам стать таким человеком? Или он становится таким, каким есть общество? А если он не хочет стать таким, как общество? Что тогда? Может ли быть так? Мне не в чем упрекнуть себя в отношении дела. Я считаю, что я делал все честно, но может быть, я оправдываю себя в себе и считаю бесчестное честным, ведь от этого бесчестное станет честным только во мне, а на самом деле бесчестное не может стать честным.
Я никому не поставил тройки просто так, я добивался; тройку можно и нужно добиться, а четверка – это уже работа самого ученика.
Я ни разу не поставил четверки вместо тройки, а если и поставил, то один раз… из сострадания к моим ученикам, великим труженикам жизни.
Это было один-единственный раз. Группа девочек не успевала сдать зачет, их сняли на практику.
Я поговорил с мастером.
– Ставь, что хочешь.
Через день я шел по строящемуся поселку, находящемуся недалеко от училища. Я любил ходить утром по этим тихим сонным улицам, где пахло еще деревней, но где утром люди просыпались не от криков петухов, а от воркотания бульдозеров.
Вдруг кто-то позвал меня, притом звали откуда-то сверху. Я поднял голову и увидел в окнах дома знакомые девичьи головки. Они улыбались вовсю, махали руками, кричали.
Вокруг стояла невообразимая грязь, они сами были грязны, но я уже видел в воображении этот дом через полгода, так было и в действительности: я видел чистые аллейки, детские коляски…
Они любили свой труд, пусть не все, возможно, у них не было философского понимания труда, себя, но они творили это все своим трудом, для других…
Я поставил почти всем в этой группе четверки и пятерки.
Потом я понял: они творили добро почти инстинктивно, но ведь добро – это еще и знание о добре.
Я оправдывал себя и тут же обвинял, нет, не я, а жизнь…
Как же быть? Кто ответит мне, другим?…
9. Отчего же…Я заметил, когда я вхожу в класс, вижу перед собой лица учеников и начинаю работать, боль проходит.
Но когда я возвращаюсь домой, случайно оброненная фраза, случайно увиденное знакомое лицо, напоминающее мне что-то в прошлом, я чувствую, как боль возвращается. Может быть, во мне болит прошлое, мое прошлое? Только ли мое? Или человеческое? А если забыть? Забыть прошлое? Невозможно! Оно живет и ворочается во мне какой-то огромной, тяжелой, черной массой, давит, не дает дышать, жить. Забыть прошлое невозможно, если прошлое забывают, оно повторяется.
Вспомнить? Я чувствую в этом что-то светлое, чистое, похожее на первое теплое свежее дуновение весеннего ветерка, обновляющее все живое.
ІІ. ДНЕВНИК В ДНЕВНИКЕ
1. Начало.Я помню солнечный радостный день. Я закончил университет и устраивался преподавателем эстетики в профтехучилище.
В университете я подружился с Мишей Павленко, он писал стихи, часто читал их мне: мы постепенно сблизились. Он так и не закончил университет, застрял на четвертом курсе: подвел хвост по немецкому языку, третий год он борется с ним, но пока безуспешно. От него я и узнал, что из профтехучилища, где работал Миша, увольняется преподаватель эстетики, довольно оригинальный человек, и я могу попытаться… Я пробовал устроиться еще на пятом курсе, но преподаватель передумал и вот в этом году уходит.
Училище находилось у черта на куличках: надо было ехать метро, потом пересаживаться в трамвай и в нем трястись в самый конец города, но мне нравится эта поездка: интересно видеть открывающиеся в окно виды, читать, и еще: рядом с училищем – лес. О нем я узнал раньше. Я иногда приезжал к Мише в гости, просто так, и мы ходили в лес. В лесу, в самой глубине, было озеро. Мы забирались в лес и говорили, говорили. Он рассказывал о работе мастера с группой, об учениках, о возможных психологических опытах, и вообще – об училище.
Чтобы быстрее попасть в училище, надо было выйти одной остановкой раньше, но можно выйти и на конечной и, сделав крюк, пройтись рядом с лесом, я так и делал потом, но сейчас я испытывал совсем другие чувства, особенные: все как-то изменилось в мире, это была уже не прогулка, это были уже не рассказы о людях, а сами люди и сам я, весь в тревожном ожидании своей участи, судьбы.