Записки Мальте Лауридса Бригге (сборник) - Райнер Рильке

А пока, в "Корнете", Рильке словно пробует, примеривается к главной своей теме, а заодно пробует и новые возможности языка, возможности формы. С одинаковым мастерством владея поэтическим и прозаическим регистрами, он почти неприметно для читателя переходит из одного в другой, речь его обретает то явно приподнятую, поэтическую окраску, то снова "сбивается" на жесткую прозу, и эта гибкость художественного языка позволяет добиться удивительного единства формы и высказываемого, придает новелле особую цельность, под обаяние которой тут же попадает читатель. Воссоздавая атмосферу XVII века, поэт - сознательно ли, бессознательно ли - обращается к некоторым приемам литературы барокко, и это делает новеллу особенно достоверной художественно. Повышенная экспрессивность языка подчеркивается и ритмом, чутко реагирующим на все изменения в тоне повествования, и резкими контрастами света и тени, и особой ролью цвета. Не случайно эта маленькая новелла была в свое время экранизирована: настолько зримо, настолько вещественно воспринималась каждая ее деталь.

Нельзя не упомянуть и другую жемчужину ранней прозы Рильке, небольшую лирическую новеллу "Победивший дракона" (1902) - параболу о жизни и смерти, об ужасном и прекрасном, связанных некоей скрытой нитью, о бескорыстии и чистоте, дарующих человечеству силы побеждать драконов.

Со своими драконами и по-своему борется и герой романа Рильке "Записки Мальте Лауридса Бригге", главного его прозаического произведения. Над романом поэт работал в течение семи лет, с 1904-го по 1910 год, основная его часть была написана в 1908-1909 годах. При сравнительно небольшом объеме роман поражает огромным "внутренним пространством", масштабностью поставленных и заявленных бытийных проблем. Писался он параллельно с "Новыми стихотворениями", явившими собой вершину зрелого поэтического мастерства Рильке, своего рода "лирическую сумму", по образному выражению самого поэта. А все, что суммированию пока не поддавалось, все "неопределенное", не желающее укладываться в сжатую формулу отточенного рилькевского стиха, требовавшее размышлений более пространных, более насыщенных, столкновения многообразных "pro" и "contra", - все это находило свое место в романе, рождая в итоге такое сложное, такое динамичное и меняющееся единство.

Итак, герой романа, двадцативосьмилетний датчанин Мальте Лауридс Бригге, последний представитель знатного некогда рода, оказывается в Париже в полном одиночестве и на грани нищеты. В том самом Париже, о котором Рильке писал в письме к Генриху Фогелеру: "Париж? Париж - это тяжело. Каторга". Реалистические картины жизни Парижа отверженных, словно сошедшие со страниц бодлеровских "Цветов зла", ночлежки, воняющие хлороформом больницы для бедных, грохот трамваев, нищие, просящие подаяние или за бесценок пытающиеся всучить прохожему какую-нибудь ерунду, - как далеко все это от той идиллической, приближающей к богу бедности, бедности Франциска Ассизского, о котором шла речь в "Часослове", предыдущей книге стихов Рильке. Теперь для поэта уже нет бедности "подлинной" и "неподлинной", идиллической и реальной - бедность едина, и это страшный мир унижения, убивающий душу человеческую.

И действительно, жизнь человека в большом капиталистическом городе уподобляется фабричной продукции, она теряет главное - свою индивидуальность и неповторимость, свою, если можно так выразиться, феноменальную основу. Люди живут и умирают в городе "фабричным способом", словно ощущая себя частью большой машины. Они не задумываются над личностным, индивидуальным содержанием собственной жизни, торопливо и привычно примеряя к себе готовые образцы. "Желание умереть своей собственной смертью встречается реже и реже. Еще немного, и она станет такой же редкостью, как своя собственная жизнь. Господи! Ведь как бывает. Ты приходишь, жизнь тебя поджидает, готовенькая, остается только в нее влезть".

Что противопоставить разъедающему действию машинной цивилизации на человеческую душу? В какой области духовной культуры возможно отыскать противоядие? Словно утопающий за соломинку, хватается Мальте то за одно, то за другое, мысль его доходит до важнейших первооснов человеческого бытия, и оказывается, что и они не бесспорны, что и здесь терзают человека проклятые сомнения. "Возможно ли, - спрашивает себя Мальте, - что, невзирая на прогресс и открытия, культуру, религию, философию, мы застряли на житейской поверхности?" И сам же себе отвечает: "Да, возможно". В течение долгих веков, полагает он, человечество оперировало исключительно поверхностными, несущественными знаниями, по-прежнему оставаясь загадкой для себя самого. Кто нашел в себе силы взглянуть в глаза этой горькой истине, тот немедленно должен начать что-то делать, дабы хоть как-то наверстать упущенное. Вот почему садится он писать свои записки.

Это, конечно, акт духовного подвижничества. Мальте Лауридс и сам сознает, сколь огромна и непосильна поставленная им перед собой задача. Его прежние произведения кажутся ему теперь бесполезными: плохой этюд о Карпаччо, драма "Супружество", где все конфликты, возникшие между двумя, искусственно объяснялись появлением третьего, слишком ранние и торопливые стихи, не основанные на истинно пережитом. Но как бы то ни было, ныне тяжкий его путь познания назначен привести к высшему творчеству, к обретению целостного мировоззрения, единственно способного пролить свет на изначальный смысл человеческой жизни. Впрочем, и смерти тоже. Мальте болен, и это не может не определять его мироощущения. О смерти он размышляет без мистического пиетета, для него это не внушающая трепет, непостижимая "вещь в себе", но логическое и необходимое завершение жизни. У каждого человека должна быть "своя смерть", из этой жизни вытекающая.

Бог, приблизиться и постигнуть которого так мечтал лирический герой "Часослова", отступает теперь на второй план. Все, что имеет хоть какое-то отношение к религии, для Мальте тоже поверхностный опыт человечества. Духовные его борения не случайно обретают еще один смысл - это поиск новых ценностей взамен утраченных религиозных. Но где возможно их отыскать?

В критике не раз писалось о влиянии на Рильке философии Кьеркегора, особенно четко проступающем именно в романе. Поэт действительно хорошо знал книги датского мыслителя, он даже изучил датский язык, чтобы читать их в подлиннике; гостя в имении Боргебю-гор в Швеции, он переводил письма Кьеркегора к невесте - впрочем, без намерения публиковать их впоследствии. Отношение Рильке к Кьеркегору неоднозначно. Теологические построения Кьеркегора, снискавшие ему славу крупнейшего религиозного мыслителя, оставляют Рильке безучастным, его герой не пытается познать бога, куда важнее ему познать себя и окружающих людей. И здесь ключевое значение обретает для него кьеркегоровская этика, ее личностный пафос, облеченный к тому же в блестящую художественную форму, резкая критика своего времени как лишающего человека самостоятельности и свободы. Накопленная веками мудрость, замечает на одной из страниц своих записок Мальте, не учитывала главного - индивидуальности, познание извечно направлено было на то, что окружает человека, но не на него самого. Истоки же человеческого - в индивидуальном, особенном. "Все близкое - внутри" - это из "Новых стихотворений".

Вот почему так пристально вглядывается Мальте в людей, с которыми сталкивает его судьба, он хочет разглядеть в каждом человеке неповторимое, особенное, что отличает его от других. Отдельные его наблюдения поражают удивительной точностью, за ними таится глубокое знание человека, скрытых его движущих сил. Внутренний мир человека для Мальте - пусть даже человек этот выброшен, подобно ему, за борт в большом городе, пусть он нищий, увечный или просто не в себе, пусть один только взгляд на него наполняет душу ужасом, - все равно внутренний мир человека есть ценность, он полон сокровенных, одному ему понятных значений и смыслов.

Стремление постичь человека, исходя только из его индивидуальности, из единичного и особенного, неизбежно приводит героя Рильке к рискованному замыканию на себе самом. Воспоминания детства, воспоминания юности, врезавшиеся в память страницы прочитанных некогда книг, живые впечатления от Парижа - все это нанизывается на некий единый субъективный стержень, все приобретает особую личностную окраску. Воспоминания о детстве в Ульсгоре, в Урнеклостере несут в себе особую поэтичность, романтика детского восприятия причудливо сочетается здесь с реалистичностью письма взрослого автора записок.

Желая, как сказали бы мы сегодня, сохранить собственную идентичность, Мальте обрекает себя на одиночество. Систему объективных связей, в которую неизбежно оказывается включенным каждый человек, он воспринимает как "маску", диктующую собственные жесты и слова, а стало быть, подчиняющую себе живое "я". Даже любовь, считает Мальте, ограничивает истинную свободу человека. Ибо, как правило, и она не свободна от страсти к обладанию, от стремления подчинить себе жизнь другого. И тогда любовь заключает бытие того, кого любят, в определенные рамки, из ожиданий и надежд любящих складываются условия игры, определенная схема поведения. Вот почему такую важную композиционно роль играет заключающая роман притча о Блудном сыне, ушедшем из родного дома, потому что он не хотел быть любимым, не желал соглашаться на один только вариант собственной судьбы, на тот, что складывался бы из ожиданий и надежд близких, без права голоса собственного его "я". В скитаниях по свету Блудный сын надеется обрести такую любовь, которая не ограничивала бы свободу другого, не сводилась бы к жажде владеть и диктовать. Одно время ему кажется, будто он находит ее в любви к богу. Но и это решение иллюзорно.