Врожденная способность - Гордон Диксон

Костюм лопнул, словно пережаренная сосиска, выплюнув Гарри в неизвестный мир. Бреннан покатился по земле, цепляясь за кусты, и замер метрах в семи от костюма.

Молния погасла. Костюм заполнило желтое свечение. В телефоне раздался щелчок и послышался голос — голос Гарри.

— Орбиту… — услышал он, — на… выхожу…

Это были его последние слова, но произнесенные в обратном порядке, сказанные еще до того, как он увидел пирамиду. И теперь все быстрее и быстрее из динамика стали доноситься все произнесенные Гарри за последние девять недель слова — в обратном порядке. Они превратились в скороговорку, потом в бессмысленный хрип и наконец в свистящий звук такой частоты, что стало больно ушам.

Внезапно наступила тишина.

Стояла мертвая тишь, лишь странное отдаленное потрескивание доносилось ниоткуда, словно терлись друг о друга ветки или трещал одинокий кузнечик. И вдруг динамик снова ожил.

— Животное, — услышал он собственный невыразительный голос. Все слова тоже были вырваны из когда-то произнесенных им фраз. — Зверь. Ты… животное… покрытое… оболочкой. Я снял… оболочку… и ты… снова стал… животным. Живи, зверь…

Желтое свечение исчезло. Шлем ухмыльнулся беззубой улыбкой. Гарри поднялся на ноги и побежал, не разбирая дороги, сквозь кусты. Он несся, охваченный паникой и страхом, задыхаясь, спотыкаясь о кочки, пока деревья и небо не закружились вокруг него. Гарри обессилено рухнул на чужую землю и провалился в небытие.

Когда он очнулся, была ночь, и он никак не мог вспомнить, где он и кто он. В его неповоротливом мозгу мелькали бессвязные обрывки образов. Ему стало холодно, и он, поднявшись, двинулся вперед, пока не наткнулся на мертвое дерево. Он забрался в выжженное молнией дупло, подмял под себя, повинуясь какому-то полузабытому инстинкту, сухие листья и мох. Вскоре он согрелся и заснул.

…Теперь все, что окружало его, стало смутным и расплывчатым, потеряло имена и названия. Не было ни прошлого, ни будущего, лишь одно настоящее. Если в данный момент он ощущал тепло, значит, тепло было всегда, если наступала ночь — то она длилась бесконечно. Он научился по запаху находить воду, когда хотел пить. Он пробовал на вкус ягоды, фрукты, мелких животных и если тут же не выплевывал их, то сразу поедал. Бывало, после этого его выворачивало наизнанку, и больше он к ним не прикасался.

Постепенно мир начал обретать определенный порядок. Он запоминал, где росли съедобные ягоды, где обитают маленькие юркие зверьки, которых можно поймать, разорвать на части и съесть, где протекает ручей.

Он не понимал, как ему повезло. По чистой случайности флора и фауна чужой планеты были близки его метаболизму. Он не понимал, что оказался на плато тропического плоскогорья с небольшими перепадами дневной и ночной температур, где не было крупных хищников, которые могли бы представлять серьезную опасность.

Ничего этого он не знал. А если бы и знал, то разницы все равно не было бы, потому что его интеллект, образно говоря, взял отпуск и отказывался возвращаться. Он был жертвой психологического шока. Шока, который может испытать только человек, полагавший себя абсолютным повелителем Вселенной, но за несколько секунд свергнутый с этих сияющих высот и низведенный до уровня дикого животного.

И все же до конца раствориться в своей звериной ипостаси он не мог. Глаза отмечали, хотя и без любопытства, постепенно засыхающую растительность, ход дневного светила, закаты и восходы. Медленно и инстинктивно вечный момент настоящего, в котором он был заключен, начал обретать протяженность, пока не получил некие интервалы — отрезки сейчас, было, будет.

Наконец настал день, когда он увидел себя.

Сотни раз он склонялся к воде, чтобы напиться, и, приближая губы к прохладе, видел смутный образ, всплывающий навстречу. Но в сто какой-то раз он замер в нескольких дюймах над поверхностью воды и начал разглядывать то, что увидел.

Несколько долгих секунд изображение было для него бессмысленным. Затем, поначалу медленно, а потом с той же быстротой, с какой боль наваливается на человека, выплывающего из анестезии, он узнал это лицо.

Он увидел глаза под шапкой грязных спутанных волос, запавшие, с темными кругами. Нос, торчащий между худыми, обтянутыми кожей скулами. Голый подбородок (некогда ультратонкий луч лазера выжег под кожей тысячи волосяных луковиц). Тот, кого он увидел, был он сам.

Он отшатнулся, словно увидел дьявола. Но ему хотелось пить, и он наклонился и снова увидел себя. И так, постепенно, он привык к себе.

С этого момента к нему начала возвращаться память. Она не торопилась. Она возвращалась рывками, внезапными озарениями, но все же настал день, когда он вспомнил то, что произошло.

Но и тогда он еще не стал человеком.

По сути, он оставался тем, в кого превратила его пирамида, — животным. Лишь память и воображение обитали, подобно пленнику, в теле существа, которое ощущало себя животным и не ведало иной жизни.

Но безмятежность существования дала трещину, поскольку все еще заключенный в клетку разум грезил об ином. Сейчас, когда костюм управления был разбит, человекоподобный зверь частенько приходил на место крушения и с тупым любопытством разглядывал обломки — его разум лениво и сонно исследовал прутья клетки. От этого ему не становилось ни лучше, ни хуже, но одни смутные воспоминания влекли за собой другие: о том, что есть что-то, сделавшее его пленником.

Пирамида…

Но пирамида мертва — как камни, как деревья. Кто же произнес слова, приговорившие его? В ней, как в дупле, должно обитать нечто живое. Оно двигается, дышит, ест. Оно следит за ним. Или — еще хуже — давно забыло о пленнике.

Теперь, зная, что тот, Другой, существует, Гарри начал видеть его каждую ночь во сне. Поначалу Гарри сжимался от страха, когда враг, которого он преследовал, оборачивался к нему. Но постепенно из страха начала вырастать ненависть. Для Гарри было невыносимо сознавать, что он так и не увидит лица своего мучителя. Свернувшись в гнезде из листьев под безлунным небом с яркими звездами, он рычал, думая о враге.

Затем та же ненависть стала придавать ему силы и днем. Раньше он избегал пирамиды, подобно тому, как дикий койот избегает фермы, где однажды получил пулю. Но теперь с каждым днем круги, описываемые Гарри вокруг пирамиды, все больше сужались. Сначала он убегал и прятался от гусеничных машин-сборщиков, но постепенно осмелел настолько, что подходил к ним на расстояние вытянутой руки. Машины никак не реагировали на него.

Вскоре и он перестал обращать на них внимание и день за днем подбирался к пирамиде все ближе. И вот настало утро, когда он залег за кустом и, негромко рыча, уставился через перепаханное гусеницами небольшое свободное пространство на медно поблескивающую грань пирамиды.