Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Можно сфотографировать? Я купила правильный билет? Он годится для съемки? Нет, с ним разрешен только вход. В таком случае придется оставить камеру на дне сумки.

Круглый столик на высокой ножке, граммофон, плюшевый мишка, чернильница с высохшими чернилами, шаль с бахромой, секретер, набитый личными письмами. Я бродила из комнаты в комнату, от одного объекта к другому, и мысли мои не стоят на месте. Тщеславие бытия, бессмысленная вечность предметов, прекратившаяся вибрация переписки.

И вдруг – рисунок.

Вблизи видно, что копия.

Модильяни, и никто другой.

Портрет Ахматовой, выполненный знаменитым художником. О какой связи между Анной и Амедео он свидетельствует?

Я подошла еще ближе. Развевающиеся пряди, легкие, мягкие, как у ребенка, грациозно изогнутая шея – это изображение друга или возлюбленной?

Я должна это сфотографировать! Непременно! И, делая запретный кадр, понимаю, что во мне что-то произошло. Что именно? Не знаю. И не знаю, какая тайна снисходит на тишину зала аукционного дома в Париже на улице Матиньон.

Я закрываю каталог и чувствую шелковистое прикосновение загадочной страницы жизни. Увы, мне не хватает наглости, чтобы тихонько спрятать каталог в сумку. Я прикладываю ладони к щекам: они пылают. Затем слышу свое имя. Вскакиваю с места, люди тут же обращают на меня взоры, а мне хочется выкрикнуть: моя новая книга только что родилась!

Встреча

Двадцать первое января 1910 года, стрелки парижских часов останавливаются на 23:55. Парижане выходят из театров, баров и домов, куда им не следовало наведываться, начинают иронизировать над современными условиями жизни и так называемым комфортом. В домах еще горит свет. Вскоре их обитатели облачатся во фланелевые пижамы и уснут, не подозревая о наводнении, которое остановило работу завода по производству сжатого воздуха на набережной Панар-Левассёр. Невозможно представить себе изумление горожан, проснувшихся в окружении воды. Париж внезапно превратился в Венецию, правда, без гондол, зато с моторными лодками Berton, каждая на двенадцать человек. На всех лодок не хватает, депутаты как-то добираются до своих Палат, не намочив штаны, а вот беднякам приходится шнырять по пояс в грязной воде.

Вода прибывает каждый день, эвакуируют больных из Питье-Сальпетриер, заключенных Консьержери, но не жителей Ботанического сада; жираф обречен на смерть. Из двуногих за тридцать дней пала лишь одна жертва – молодой капрал, которого унесло течением, когда он спасал на своих плечах телеграфиста.

Работы по очистке улиц и подвалов длятся неделями.

Второго мая 1910 года, когда Анна Андреевна Гумилева – фамилия поэтессы с 25 апреля, – стуча каблучками, выходит на платформу Восточного вокзала, электричество восстановлено еще не всюду.

Потоп что-то уничтожил, сложно сказать что. Может, невинность, бездумную веру в прогресс. Парижане теперь глядят на Сену с содроганием, особенно когда над мостами собираются тучи: а вдруг комета Галлея станет причиной местного конца света? Ее ожидают в середине месяца. «Видевший Галлею не увидит жизни», – гласит пословица. С кометой связан целый ворох дурных предсказаний – и первое из них подтверждается падением Иерусалима в 70 году н. э. Какого еще бедствия ждать? Грозят ли чем-нибудь проливные дожди с громом и молнией, начавшиеся еще в конце марта? Газета «Ле Пети Паризьен» ничуть не стремится успокоить граждан: по всей видимости, приближается очередное наводнение?

Париж серый и мрачный. Водостоки начеку. Чудесный май начинается чудовищно.

Слышит ли молодая русская, как стучит по стеклянной крыше вокзала длинноволосый дождь? Или она охвачена лишь нетерпением, предвкушением счастья?

«Я в Париже!»

И все вокруг это подтверждает: юбки короче, чем в Санкт-Петербурге, мягкая кожа сапожек и цветные чулки, смелые взгляды из-под густо накрашенных ресниц, румяные щеки, невероятные высокомерные в буквальном смысле шляпки. Шляпка Ахматовой, выбранная у лучшей модистки Киева, где после развода поселилась мама, выглядит провинциально. Надо будет от нее избавиться.

Такие мысли посещают ее, пока Николай Степанович Гумилев, Коля, как она его называет, отправляется протестировать свой французский в разговоре с носильщиком. Коля довольно хорошо говорит по-французски, никакой особой заслуги в этом нет – просто между 1906-м и 1908-м годами он часто жил в Париже. О столице ему известно все – по крайней мере, так он утверждает, – чтобы с комфортом передвигаться по городу, ходить в музеи, не рискуя наткнуться на закрытую дверь, вкусно и недорого обедать, не поддаваться на ухищрения продавцов, правильно себя вести с носильщиками и элегантно завязывать галстук. Анна спокойна – Коля договорится о том, как взять такси и довезти вещи.

Она размышляет обо всем, что ее ждет.

В поезде молодожены составляют список достопримечательностей, которые стоит посмотреть в первую очередь: дворец Трокадеро на холме Шайо, базилику Сакре-Кер и Монмартр, Эйфелеву башню, разумеется, ведь у нее с Анной один год рождения – 1889-й, Большие бульвары вокруг Оперы Гарнье, Булонский лес – все самое великолепное, с точки зрения Коли. Анна очень хочет попасть на улицу Отфей. Там ведь родился Бодлер? А где его могила? Поэтесса хочет положить на могилу Бодлера черную розу.

Черную розу!

Коля смеется.

Эту розу придется окунуть в чернила или дождаться темной-темной ночи.

«Цветы зла». Позже Ахматова скажет, что прочла сборник по-французски в тринадцать лет.

Так ли это?

Знаменитости всегда лгут – это им либо выгодно, либо приятно.

Тринадцатилетие Ахматова отметила в июне 1902 года недалеко от Санкт-Петербурга, в Царском Селе. Этот маленький городок гордится тем, что здесь находится любимая резиденция царя, элегантный Александровский дворец, построенный Джакомо Кваренги, архитектором Екатерины II, в английском парке, усеянном бесчисленными прудами. Николай II так заботился о спокойствии своей семьи, что иногда даже пренебрегал обязанностями монарха, чтобы провести больше времени в Царском Селе. Вокруг дворца устраивает жизнь целая плеяда рантье, чиновников, офицеров на пенсии. Возможно, Андрей Горенко с семьей поселился рядом с Александровским дворцом, надеясь восстановить свою репутацию? В 1887 году его подозревали в предательском заговоре с неким лейтенантом, объединявшем противников Николая: Горенко потерял должность инженера императорского флота и опустился до обычного чиновника – невероятный поворот событий, особенно для тщеславного хвастуна и нарцисса, одержимого всеми женщинами на свете, кроме собственной жены. Об Инне Горенко, урожденной Строговой, об этой чудесной матери, открыто и бессовестно преданной тысячу раз, Анна Ахматова высказалась довольно туманно: Инна трогала своей мечтательностью, раздражала неорганизованностью, неспособностью пришить пуговицу или приготовить элементарную еду. Анна выросла в квартире, где не было книг и никто никого не любил.