Том Мередит. Повесть - Ярослав Шестак

– Я не понимаю, мистер Мередит, что вы хотите…

– Что я хочу сказать? То, что именно это вы мне и предлагаете!.. Черт вас возьми! – заорал Том. – Вы – доктор, и вы должны меня лечить и вылечить; сделать мне хорошее настроение, бодрость, радость; словом, вернуть здоровье моему телу и духу! Это в вашей компетенции!

Руки Тома выделывали замысловатые па, помогая языку, большей частью тыча в старика указательными пальцами.

– Везде лечат именно так! А ваши предложения все сводятся к одному: «Вылечи себя сам»! Я честно делаю свое дело и имею право требовать честности и компетентности, когда что-либо делают со мной!

Том на миг остановился.

– Или, может, я не вписываюсь в план смертности? – спросил он наугад.

Доктор, в продолжение тирады сняв и вновь одев очки, не мог вымолвить ни слова, захлебнувшись от возмущения, и очень быстро поспешил уйти.

Тогда Том проник своим голосом вслед за ним, в коридор, и, говорят, даже пациенты анатомички слышали, как он прокричал:

– Вылечите мне тело, и мой дух тут же исцелится, а не наоборот – неужели не ясно!

– Доктор, скажите, когда мне дадут эту колясочку для инвалидов, чтоб я начал кататься взад-вперед? Не могу же я вечно тут лежать, как поверженный памятник!

Доктор стоял у окна, положив руки на подоконник, и что-то рассматривал на улице. День назад у Тома была вторая операция, результатами которой врач был совершенно неудовлетворен.

– Боюсь, мистер Мере… Мередит, еще рано, пока еще рано. К вам вчера коллеги из газеты приходили; вы спали; они оставили какую-то коробку.

– Пусть с ними, с коллегами и их коробкой. Вы мне скажите, когда меня затолкают в эту колясочку? Я тут как усопший при отпевании.

Доктор снял очки, достал платок и стал протирать стекла. Как действует на нервы ему этот больной. Все-то он хочет знать, во все сует свой нос, вместо того чтобы помолчать, отдав себя в руки судьбы, уповая, чтоб не стало совсем худо. И говорлив, говорлив без предела.

– Хотите вы знать правду, всю правду? – внезапно спросил он и в глазах его промелькнул свежий след недавней обиды.

– О чем речь, черт возьми! Это мое право! И мое право, если она окажется слишком крива, прикончить жизнь суицидом, принять самоэвтаназию, или как еще это там называется.

Доктор обернулся и, не одевая очки, сощурившись посмотрел на Тома.

– После вчерашней операции ваше состояние ухудшилось, паралич идет к голове, к рукам. Вы сами в этом виноваты; эта ваша невоздержанность, разболтанность; и я молю Бога, чтобы дело не стало совсем плохо, когда вы будете как… как истукан.

По лицу Тома заходили мускулы от таких известий, в голове его погасла та последняя лампочка, что хоть немного давала свет, когда он испытывал отчаяние.

Зато загорелось табло с надписью: «Конец».

– Спасибо. Лечебница.

Ночью Том учинил себе незапланированный пикник.

Так и осталось неразгаданным, где он раздобыл спиртное, но тот факт, что заполночь он выполз из своего номера в стельку пьян, горланя несуразные американские песни времен вьетнамской кампании, по-пластунски ползая по коридору и пугая санитарок, никто не смог опровергнуть.

Его усмирили только около двух, не без мужского вмешательства; еще выхрипывающему остатки боевых гимнов, ему вкололи снотворное, прикрутили по грудь к деревянной доске жгутами, а сверху, должно быть для красоты, наложили еще бинты.

Доска была навроде гладильной, только шире, она как раз пришлась по размеру плеч Тома; в длину она была несколько просторнее, и потому за его головой ее было еще около трети метра.

Доску с Томом, все это вместе, пристроили на колесное устройство, чтоб с утра перевезти его в другую палату, и, убедившись, что он заснул, оставили, наконец, в покое.

Проснувшись утром, Том не стал долго раздумывать. Его нынешнее положение, плюс похмелье, незаживающая рана в душе, – все это не вызывало у него ни малейшего сомнения в отношении задуманного.

Он ухватился за стул и при его помощи подкатил себя к окну. С замками не было долгой возни – один из них Том вовсе вырвал с корнем, распахнул окно. Давно забытой улицей повеяло снаружи; проформалиненный воздух не стал себя долго уговаривать и быстро улетучился на волю. То же проделал и Том: ухватившись руками за рамы, он сорвал себя с колесного устройства, протолкнул себя в проем и, притиснутый жгутами к доске, ухнул вниз.

Но ужасное падение не состоялось. То есть оно, конечно, было, но какое-то неполноценное: не успел Том начать счет до пяти, когда произошло трескучее приземление. А со стороны это смотрелось так: распахнулись больничные окна на втором этаже, и некое мраморное изваяние свалилось прямо на прямоугольники прилавков, с которых женщины преклонных лет торговали цветами.

Поднялся переполох.

– Ух ты, черт! – закричал Том, оказавшись среди цветов. – Пять этажей, и так быстро? Или это уже похороны?

Он покрутил головой и заметил распахнутое окно на втором этаже.

– Ну, Лечебница! Что вы орете, люди? Вы что?! – обратился он к зашедшимся в негодовании женщинам. – Я же инвалид! Как не стыдно. Ну помял, зато живой!

Заметив группу мужеского пола, двигающуюся вдоль по улице, его мысль переняла совершенно иной оборот:

– Эй, мужчины! – закричал он. – Возьмите меня с собой, дело срочное: я из больницы ноги… крылья сделал. Выписали, а добирайся как хочешь, говорят – твои проблемы! Жена у меня родила, дети не кормленные. До метро только донесите, там я разберусь!

Как ни спешили мужчины, как ни расходились их маршруты и как ни своеобычна была эта просьба, – отказать в ней инвалиду было делом невозможным. Поэтому четверо или пять человек, посмеиваясь, подняли доску с Томом себе на плечи и понесли это все, на манер гроба, в неизвестном направлении. Впрочем, Том не давал скучать своим помощникам, расписывая им свои выдумки до мельчайших подробностей, помогая себе разными изощренными жестами, понаблюдав за которыми, можно было схватить умопомрачение.

Много хуже стало, когда наконец добрались до станции метро и спустились вниз. В вагоне, в давке доска неизвестным образом перекочевала с плеч помощников на плечи простых мирных граждан всех возрастов и полов, что немало тех возмущало:

– Да кто ж позволил себе это безобразие! – заходился женский грудной голос.

– Ишь ты, лыжник!

– Жлоб!

– Это какой-то хиппи или пацифист. Из новых, – сыпались определения.

И Тома тискали туда-сюда, как судно в шторм, и он боялся провалиться вниз, под ноги этим людям, где непременно затопчут. А потому что есть сил хватался за поручни.

– Новый вид спорта, придумал тоже, – недовольно проговорило пожилое лицо в лицо Тома.

– Да ты что, старик, я же инвалид!

Когда поезд приблизился к станции, суматоха еще более усилилась. Кто-то пробивался к выходу, где-то плакали дети и слышался звук раздираемой материи, и Том подумал, что пора, пожалуй, выходить, потому что если он не сойдет сейчас, то не сойдет и потом.

– Что?! Что?! Какая станция? – кричал он вокруг, отворачивая голову под нечеловеческим градусом. – Космомольск-на-Амуре? Ах, Космомольская… А что наверху, какие проспекты? Не понял…

Наконец поезд встал, двери раскрылись.

Из вагона быстро убывало, и Том почти сразу оказался в вертикальном положении. Он ухватился за поручни и, как обезьяна в пампасах, насколько скоро мог, стал протаскивать себя к выходу.

Но было уже поздно – начали поступать люди со станции.

Ругались все, и Том первый среди них:

– Что?! Сама! Туда, к черту!.. Пропустите немедленно жертву авто… и авиакатастрофы!

Ему дали протиснуться в выход наполовину, когда он почти у самого уха услышал:

– Осторожно, двери закрыва… – а что было дальше, Том так и не узнал, потому как щелкнувшие двери попали между доской и ним, слегка отделив одно от другого: Том был снаружи, а вторая, деревянная его часть – внутри.

Поезд набирал ход.

В тоннеле Том разразился чистейшим заокеанским матом, самым отборным, жаль, что русский слух невосприимчив к нему, не то сразу бы стало ясно, у какого языка в этом деле пальма первенства. Хотя, впрочем, вокруг никого не было, слушать было некому, только грохот и подсвеченный мрак.

Том быстро выдохся и перешел на шепот:

– Это просто как американские горки. Падение с «Уэнрайт Билдинга». Надо будет записать… Куда только машинисты смотрят.

Очень быстро показалась новая станция, и настроение Тома несколько поднялось. На платформе было множество людей в яркой цветастой одежде, которые, заметив куколку-Тома, пришпиленного к дверям вагона, что-то со смехом залопотали и начали дружно хлопать. Некоторые достали фотокамеры, послышались щелчки спускаемых затворов.

Том раскинул руки и раскланивался этим людям, насколько он мог, болтая головой, а потом раскрылись двери, и для него вновь настали черные будни.