А... В... С - Элиза Ожешко

— Тише!

Потом также тихо произнесла:

— Спит или не спит?

— В комнате, довольно тесно заставленной старомодной, дешевой мебелью, на жестком диване лежал необычайно худой молодой человек, с изможденным, хотя и красивым лицом. Болезненная, мертвенная бледность производила особенно тяжелое впечатление по своему контрасту с черной бородкой и темными очками. Когда-то Мечислав Липский был крепким, здоровым ребенком, правда медлительным и робким. Таким он оставался недолго. Когда ему исполнилось шестнадцать лет и он окончил пять классов гимназии, цвет его лица стал приобретать нездоровую бледность, без единой кровинки, руки исхудали, движения стали вялыми. Больные глаза, по совету врача, пришлось, как старику, прикрыть темными очками, которые он с тех пор так и не снимал. Школу он бросил, никаким ремеслом заняться не мог, так как был слишком слаб, и ему пришлось поступить в канцелярию. Карьера его была погублена навсегда. Почему? Никто этого толком не смог бы объяснить. Произошло это, вероятно, под влиянием какой-то невидимой, но действенной силы. В школе? Дома, где, после того как отца уволили, царила печаль? Может быть, причиной тому была трудная жизнь их обедневшей семьи? А может быть, моральная атмосфера этого города? Можно предполагать все, что угодно, но истинной причины доискаться трудно.

— Ты спишь, Мечик? Мечик, ты спишь?

Бедный чиновник казначейства уже проснулся, он услышал тихий вопрос сестры, но, не отдохнув и не выспавшись после утомительной работы, лениво потягивался на диване. Он выдавил из себя неопределенный, как-то бессмысленно прозвучавший вопрос:

— А?..

Затем, чуть-чуть приподнявшись, он потянулся и громко, протяжно зевнул, широко открыв рот, и зевал до тех пор, пока на него не посыпался град поцелуев. Звонко смеясь и покрывая лоб, щеки и губы брата поцелуями, Иоанна восклицала:

— Наконец-то, Мечик, наконец я добилась, добилась своего!.. Нашла, то, что мне нужно!

Она притопывала при этом своими маленькими ножками и крепко, изо всех сил, прижимала к себе его голову.

Спокойно, равнодушно, но очень мягко он высвободился из ее объятий и протяжным, немного гнусавым голосом спросил:

— Ну, что случилось? Ты совсем с ума сошла! Что ты нашла? Деньги, что ли?

Она сразу стала серьезной.

— Работу!..

Канцелярист выпрямился, снял очки, протер их носовым платком, снова надел и, глядя на сестру поверх темных стекол своими красными мигающими глазами, спросил:

— Какую? А деньги ты за это получать будешь?

Иоанна впервые поделилась с братом всем, что ее тревожило и огорчало. До этих пор она не хотела попусту расстраивать его. Недавно она уже совсем было решила уехать, поступить домашней учительницей, бонной или хотя бы экономкой в какую-нибудь помещичью усадьбу — куда угодно и на любую работу, лишь бы, наконец, устроиться, начать трудиться. Однако она колебалась, не представляла себе ясно, на что она в сущности пригодна, так как училась только дома, да и то немного… То, что она знала, она знала хорошо, ведь учил ее отец… но все же этого было мало… К тому же ей не хотелось расставаться с братом! Их всего двое на свете, а он часто хворает и нуждается в ее уходе…

Тут в серых ясных глазах Иоанны блеснули слезы, но тотчас же исчезли. Сегодня ей улыбнулось счастье! Рожновская, владелица катка для белья, женщина зажиточная, относившаяся с большим сочувствием к Иоанне, спросила, не согласится ли она давать уроки ее внучкам, двум маленьким девочкам, — им пока что очень образованная учительница не нужна. Разумеется, Иоанна с радостью приняла это предложение.

Внучки Рожновской будут приходить на урок к Иоанне, так как под шум катка в доме у Рожновской заниматься невозможно. Но это еще не все. Рожновская обещала порекомендовать Иоанну какой-то своей знакомой. У нее два дома на той же улице, и она хочет подготовить в школу своего сына. Мальчик дружит с внучками Рожновской и будет приходить на уроки вместе с ними. Однако и это еще не все. Стоит только начать!.. Вот большой Костусь, например, сын пьяницы слесаря, который вечно торчит в шинке, в то время как его жена надрывается за стиркой белья! Мальчику уже двенадцать лет, а он даже читать не умеет и частенько пробирается вслед за отцом в шинок. Мальчишка приводит свою мать в полное отчаяние, и того, кто взялся бы учить его уму-разуму она, при всей своей бедности, отблагодарила бы по мере сил. Еще у нее на примете дочка печника, он чинил у них в этом году печку и приводил иногда с собой девочку. Потом маленькая Манька, дочка сторожа, ей тоже скоро надо будет начать учиться. Всех этих детей она хорошо знает. Большого Костуся она не раз приводила к себе в кухню и, окунув лохматую голову мальчика в воду, терла ее мылом так, как его мать терла белье. Потешный этот Костусь, такой большой, коренастый, с огромной головой, ходит всегда ссутулившись и так тяжело ступает, что даже пол трясется. Озорник, к тому же бездельник, уличный мальчишка уже тянется к водке, однако с Иоанной кроток, как ягненок, позволяет себя мыть, причесывать, прислушивается к ее наставлениям и даже часто, неизвестно где, достает и приносит ей цветочки. Она уверена, что его можно спасти от влияния улицы и кабака. Что же касается маленькой Маньки, то они обе давно уже без ума друг от друга…

— Впрочем, ты ведь знаешь, Мечик, что я вообще обожаю детей… Сама не знаю почему… Может быть, я унаследовала это от отца… Ну так вот, думала я, думала и, наконец, придумала. Рожновская мне помогла… И ведь это только еще начало… Зернышко к зернышку, так собирается целая мера. А потом… потом…

Она говорила все с большим и большим воодушевлением; в полутемную комнату с окном, выходившим на север, не проникали солнечные лучи, а между тем по лицу Иоанны мелькали светлые блики и на щеках играл румянец, вызванный надеждой на лучшую жизнь.

Мечислав сидел прямо и неподвижно, пристально глядя на сестру поверх очков.

Неподвижны были и черты его изможденного, бескровного лица. Трудно было догадаться, слушал ли он то, что она ему говорила, и произвело ли это на него хоть какое-нибудь впечатление. Но он не спускал глаз с ее оживленного лица, а худые пальцы его длинных белых рук, лежавших на коленях, все быстрее барабанили по потертому сукну костюма. Когда Иоанна умолкла, он повторил вслед за ней своим тягучим, гнусавым голосом:

— Потом!.. Потом!..

А затем, не то от смущения, не то шутки ради, он втянул голову в плечи и неуверенно спросил:

— Что это… ты строишь такие далекие планы? А выйти замуж ты разве не собираешься?..

Она пожала плечами.

— Сомневаюсь, чтобы это когда-нибудь случилось. Ты ведь знаешь, что у нас почти нет знакомых, мы нигде не бываем… Вряд ли это возможно… А впрочем, может быть!.. Но рассчитывать на это я не могу…

Как и раньше, втянув голову в плечи, брат не сводил глаз с сестры, только на тонких губах его под черными усами мелькало что-то похожее на шутливую улыбку.

— Ну, — снова заговорил он, — а этот… доктор?

При этих словах Иоанна покраснела и с удивлением посмотрела на брата. Как же так?! Значит, он знает то, о чем она никогда никому не обмолвилась ни единым словом?! Он, такой равнодушный, вялый, оказывается внимательно следил за ней, догадывался по ее глазам, по выражению лица, по ее грустному или веселому настроению… Впрочем, и говорить об этом было нечего. Тут, безусловно, не было романа, даже намека на роман. Просто по временам сильнее билось сердце… Сердце у нее молодое, и должно же оно было когда-нибудь забиться быстрее. Но в конце концов оно замолчало, потому что надеяться было не на что…

Румянец исчез с лица Иоанны, оно стало бледнее. В глазах и в уголках губ появилось выражение спокойной грусти и какой-то особенной серьезности. Помолчав, она тихо ответила:

— Милый Мечик! Ты отлично понимаешь, что для меня это неосуществимая мечта!.. Доктор Адам был очень добр к нам во время длительной болезни отца… Скажу тебе откровенно, я вижу в нем свой идеал. Потому-то я и уверена, что он обо мне не думает и никогда думать не будет..

Голос ее дрогнул, она опустила голову и так же тихо добавила:

— Но, понимаешь ли, город наш мал, люди здесь все знают, друг о друге, и иногда им приходится встречаться… И мне хотелось бы, чтобы он знал… что я… Он как-то сказал мне, что я примерная дочь… Я твердо уверена, что между нами никогда ничего не будет, но мне хотелось бы, чтобы он знал… что я достойна его уважения…

Она смотрела теперь в окно, куда-то вверх, как будто высоко в недосягаемой дали увидела прекрасную радугу, озарившую ее безотрадную жизнь. Мечислав высвободил шею из крахмального воротничка и опустил голову. Пальцы его попрежнему барабанили по худым коленям, рот был полуоткрыт. Нельзя было разобрать, огорчен ли он, испытывает ли скуку, или же просто не выспался. Вдруг он спросил:.

— Ну, а сколько тебе будут платить?