Космос - Витольд Гомбрович

Межвоенная эпоха близилась к катастрофе, пора было «выходить из-за дуба» и, отбросив обветшалые формы, лицом к лицу встретить новую реальность. Об этом кричит роман «Фердидурке», но в ответ – поза обиженного патриотизма.

Пощекотав нервы обывателей псевдомистическим ужасом «Одержимых», отрывки из которых печатались в нескольких варшавских газетах, и поднакопив денег, Гомбрович летом 1939 года отправляется в путешествие по Италии и Австрии, чтобы воочию убедиться в правильности своего предчувствия близкой катастрофы. 1 августа 1939 года Витольд Гомбрович с поэтом Чеславом Страшевичем отплыл на теплоходе «Храбрый» рейсом на Буэнос-Айрес. На вопросы друзей, почему он уезжает, он отвечал: «Вы не умеете читать газет!» Эрик Липинский, в будущем известный публицист, признавался: «Мы тогда посчитали его слова шуткой».

В Польше кончился театр, режиссером которого был Витольд Гомбрович, начался другой, намного худший.

Впоследствии Гомбровича не раз обвиняли в недостатке патриотизма. Он не любил оправдываться, но на обвинение в трусости, которое ему бросил Страшевич, счел нужным ответить: «Я не скрываю, что так же, как и Страшевич, боялся. Но я не столько боялся армии и войны, сколько того, что, несмотря на все благие намерения, я не смог бы этому соответствовать. Я не для этого создан. У меня другая сфера. Мое развитие с ранних лет шло в ином направлении. Как солдат я был бы бедствием. Стыдно стало бы и мне, и вам.

Неужели вы думаете, что такие патриоты, как Мицкевич и Шопен, не принимали участия в сражениях только из трусости? Может быть, это произошло потому, что они просто боялись оконфузиться? И, наверное, они имели право отступить перед тем, что было выше их сил».

Прав был Гомбрович или нет, пусть каждый для себя решает, но вот судьба двух из «трех мушкетеров формы», о которых Гомбрович вспоминал двадцать лет спустя: «Несмотря ни на что, мы были троицей, и довольно характерной. Виткевич: умышленная демонстрация безумств „чистой формы“, из мести, а также во исполнение трагических предначертаний судьбы, отчаявшийся безумец. Шульц: самоуничтожение в форме, потерявшийся безумец. Я: стремление пробиться сквозь форму к собственному „я“ и к действительности, взбунтовавшийся безумец». Игнаций Виткевич покончил с собой 18 сентября 1939 года, убедившись в невозможности дальнейшего сопротивления. Бруно Шульц погиб в концлагере Освенцим. Останься Гомбрович в Польше, его ждала бы такая же трагическая судьба. Его брат Януш был узником Маутхаузена с сентября 1944 года по май 1945 года и остался жив по счастливой случайности: польский капо принял его за Витольда – автора «Фердидурке» – и спас от смерти, хотя из лагеря Януш вышел в крайней степени истощения. В подобных обстоятельствах Витольда с его слабым здоровьем не спасла бы никакая случайность.

Чтобы совсем уж покончить с проблемой выезда Гомбровича из Польши, отмечу, что у него было освобождение по состоянию здоровья от воинской повинности. И еще одно, последнее высказывание на эту тему. Поэт Чеслав Милош, впоследствии лауреат Нобелевской премии 1980 года, который сам жил за пределами Польши, так объяснял причины эмиграции Гомбровича: «Гомбрович уехал из Польши в 1939 году потому, что у него хватило смелости признаться самому себе в понимании того, что произойдет: Польша сможет сопротивляться Германии не более десяти дней, – и он не хотел принимать участия в последующих событиях, у него не было для этого сил. А сколько тех, которые сдали экзамен на поле боя, но оказались трусами, когда возникла необходимость защищать иные, невидимые баррикады чести и истины! Кто из них так продержался бы, как продержался и выстоял Гомбрович в Аргентине, не отступив ни на йоту от собственного „я“, не написав ни одной фразы из компромисса».

В Аргентине Гомбрович провел около 24 лет, с августа 1939 года по апрель 1963 года. В «Дневнике», который он начал публиковать с 1953 года, приведена хронология его жизни в Аргентине: «Это были три периода по восемь лет каждый: первый период – бедность, богема, безмятежность, безделье; второй период – семь с половиной лет в банке, чиновничья жизнь; третий период – существование скромное, но независимое, растущий литературный престиж».

Гомбрович явно сглаживает трудности первого периода своей жизни в Буэнос-Айресе. Все состояние, которое он вывез из Польши, составляло триста долларов, и их, конечно, надолго не хватило. В Аргентине существовала небольшая польская колония, но кто тогда, в военный период, в атмосфере напряженности, отчуждения и недоверия, решился бы помочь не очень известному писателю, да еще с сомнительной репутацией? Нужда доходила до того, что какое-то время Гомбровичу пришлось работать грузчиком в порту Буэнос-Айреса. Кроме того, существовали трудности врастания в среду, для которой этот странный сеньор Гомбро был воистину человеком с Луны. Но постепенно ситуация стабилизировалась, Гомбрович подчинял себе среду, и вокруг его столиков в кафе «Фрегат» и «Рекс» начинал формироваться кружок почитателей. Алехандро Руссович, один из близких Гомбровичу в этот период людей, рассказывал: «Я познакомился с ним однажды вечером зимой 1946 года. Никогда раньше со мной не случалось ничего подобного: встретиться с тем, чего я больше всего хотел, – с истиной, воплощенной в демонической натуре, с жестокостью, с освобождающим цинизмом, со свежестью, здоровьем, непреклонным интеллектом. Деспотичный, инфантильный, манерный, спонтанный, он был неведомым живым символом человеческой свободы. Пародией на самого себя, созидающей себя и других каждым жестом, словом, взглядом, беспокойным, насмешливым, неуловимым, неумолимым…»

Кроме Алехандро Руссовича, к кружку Гомбровича в Буэнос-Айресе примкнули такие известные впоследствии в литературных и научных кругах личности, а тогда просто молодые люди, зачарованные театром Гомбровича, как Леопольдо Аллур Мансур, Хуан Карлос Феррейра, Ди Паоло, Мигель Гринберг, Нестор Тирри, Хорхе Рубен Вилела, Мариано Бетелу, Рожер Пла, Хуан Карлос Гомес, Хуберт Родригес Тома, Вирхилио Пирейра, Эрнесто Сабато. Из них Гомбрович сформировал рабочую группу, которую они торжественно нарекли Переводческим Комитетом, и в 1947 году роман «Фердидурке» был опубликован на испанском языке.

Гомбрович, тщательно соблюдая дистанцию по отношению к своим молодым друзьям и оставаясь «Сократом XX века», никогда не становился в позу умудренного литературного мэтра. Ди Паоло, один из участников «фердидуркистских» игр в Буэнос-Айресе, вспоминает, что сами слова «мэтр» и «ученик» были невозможны в кружке Гомбровича. Он учился у них, и они учились у него. Ди Паоло считает, что Гомбрович включил в романы «Порнография» и «Космос» несколько эпизодов, рассказанных ему его молодыми друзьями. Жизнь перетекала в литературу, и литература перетекала в жизнь, образуя новый синтез, новую форму, новые правила игры.

С польской колонией в Буэнос-Айресе отношения у Гомбровича не складывались. Этому было несколько причин. В 1954 году он опубликовал роман «Трансатлантик», который многие восприняли как оскорбление национальных чувств, даже не попытавшись проникнуть в истинный смысл этой книги. «Банко Полако», где работал Гомбрович, перешел в юрисдикцию Госбанка ПНР, и аргентинская Полония, не признававшая новую власть в Польше, подвергла остракизму служащих банка. Гомбрович всегда сторонился политических игрищ и не уставал повторять, что его творчество (а значит, жизнь) не имеет ничего общего ни с политикой, ни с идеологией. Враждебность польской колонии была неприятна Гомбровичу только тем, что он потерял один из редких источников дохода: «играя» профессора Пимку, героя своего романа «Фердидурке», он давал частные уроки философии скучающим польским барышням – Ницше, Шопенгауэр, экзистенциалисты…

Гомбровичу часто задавали вопрос о философской традиции, лежащей в основе его творчества. Хотя такая постановка вопроса по отношению к беспрецедентному казусу, каким было творчество Гомбровича, вообще некорректна, он иногда отвечал: «Кант, Гегель, Гуссерль. Хотя Гуссерля я не люблю читать; лучше уж работы, рассказывающие о его философии. Шопенгауэр и особенно Ницше – это для меня отрицательная традиция, я должен был ее преодолеть. Воздействие на меня оказало вольтерьянство, подлинное, восемнадцатого века; вольтерьянство двадцатого века я считаю мертвым, а его представитель Анатоль Франс – просто труп».

Гомбрович часто утверждал, что почти ничего не читает, будучи самодостаточным источником идей. Каким же было его «почти»? «Шекспира я читаю неустанно и многим ему обязан. Рабле я тоже признателен. В молодости я его читал. Добавил бы сюда также Монтеня». А я бы добавил к списку, представленному Гомбровичем настырному собеседнику, Данте, Пушкина, Мицкевича, Достоевского, Томаса Манна, высказывания о творчестве которых, включая эссе о «Божественной комедии» Данте, щедро рассыпаны в «Дневнике».