Рассказы - Карло Гадда

Полицейский роман «Такая грязная катавасища на виа Мерулана» имел оглушительный успех у публики и критики. Изложенная на бумаге фабула романа займет едва страницу текста; подавляющую часть этого детектива составляют «уходы» от сюжетной линии в виде едко сатирических эссе на самые разные темы, а то и просто забавных бытовых зарисовок. Автор часто меняет стиль повествования, которое начинается с неторопливого, в духе Мандзони, представления персонажей и статистов и описания атмосферы и места действия романа с постепенным нагнетанием напряжения, не ослабевающего до самого финала, когда история обрывается несколько неожиданно для неискушенного читателя.

В течение следующих нескольких лет вышли все, или почти все, произведения Гадды, включая старые вещи, часто коренным образом переработанные или дополненные, — литературные откровения, которые трудно втиснуть в жанровые рамки романа, рассказа или эссе. Издатели были готовы публиковать все, когда-либо вышедшее из-под пера Гадды, вплоть до собрания многочисленных долговых расписок или любовных записок, в общем-то несуществующих по причине пожизненного одиночества их автора. Успех повторных публикаций не заставил себя ждать, и Гадда был признан крупнейшим мастером прозы XX века даже самыми неистовыми сторонниками авангарда. Созданная писателями-новаторами «Группа-63», по словам входившего в нее Умберто Эко, не случайно выбрала своим «верховным божеством» не кого-то из дадаистов или футуристов, а именно Гадду.

А вот что говорит о литературном творчестве сам Гадда: «Мои естественные стремления, мое детство и мечты, мои надежды и разочарования принадлежали или еще принадлежат романтику, но романтику, которому досталось-таки на орехи от судьбы, то есть от реальности. Очевидно, что я требовал и требую от романа, от драмы и даже от хроники или „воспоминаний“ того максимума очаровательной таинственности или пристрастного описания обычаев и душ, который только и может помочь мне упорно продвигаться в чтении вперед. <…> Если вы скажете мне, что автоматная очередь — это реальность, хорошо, соглашусь, но я требую от романа, чтобы за этими двумястами граммами свинца было трагическое напряжение, работающая последовательность, тайна, рациональность или иррациональность факта… Сам по себе факт, сам по себе объект — это не что иное, как мертвое тело реальности, фекальный осадок истории…»[1]

Альберто Моравиа тоже оставил нам свою оценку творчества К. Э. Гадды: «…Он был писателем с острым, хоть и тревожным чувством комедийного. Очень редкое качество. <…> Хочу сказать одну вещь: хороших серьезных романов насчитываются сотни. Хорошие комичные романы можно пересчитать по пальцам. Это значит, что писать комические вещи очень трудно. А Гадда комичен везде. Даже в такой жестокой книге, как ‘Познание страдания’. Кроме того, у него большие писательские способности. По-моему, единственный недостаток Гадды — это то, что он часто уходит от темы. А может, это и не недостаток. Достаточно вспомнить постоянные ‘уходы’ Лоренса Стерна в его ‘Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена’»[2].

Карло Эмилио Гадда умер в 1973 году. Он погребен на Некатолическом кладбище (Cimitero acattolico) Вечного города. В его рассказе «Путешествия Гулливера, то бишь Гаддуса» имеется набросок для собственной эпитафии:

           Не ужился с живущими         на этих блаженных холмах     маркиз Благородной Нелепости.

Благосклонному взгляду читателя предлагаются несколько рассказов из раннего («Несовершенные этюды» и «Маневры полевой артиллерии» из сборника «Мадонна философов», 1931) и среднего («Пожар на виа Кеплер» из сборника «Рассудительные соития», 1940) периода творчества Гадды.

Геннадий Федоров

Карло Эмилио Гадда

Рассказы

Несовершенные этюды

Неописуемый зеленщик прервал свои вопли и посмотрел на меня заспанными глазами: встал он рано, как водится.

Что мне полагалось учесть.

В губах потухшая сигарета, висящая в уголке рта в положении, называемом бовизанским[3], которое мне очень по душе, над узким лбом — прядь крепких густых волос. На шее завязанный узлом платок, обнаженные загорелые предплечья, выцветшая красная майка, под которой выделялся рельефный торс.

Развалившись, он сидел за своим прилавком и смотрел на меня снизу вверх, как смотрят на никчемное, не представляющее интереса создание; покупать тыквочки я был не готов.

Нос крючком, обожженное солнцем лицо, цветущее здоровье. И все более насупленный вид.

Неожиданно он заорал снова, мол, его тыквочки не для каждого, только знатоки могут оценить их, а дилетантам этого не дано. И добавил несколько фраз снисходительного презрения в адрес всяких неверующих.

Эти его рассуждения на лигурийском диалекте, произнесенные скорее слитными дифтонгами современного диалекта дорического[4], содержали мощную и даровитую синтаксическую основу. И я понял, что в сравнении с ним многие ораторы и публичные проповедники — жалкие неумехи.

Я много думал о вас, бедные мертвые, хотя и должен был заниматься канцелярской работой и к тому же был не совсем хорош здоровьем.

Поскольку в любом деле требуется прилежание, мне не оставалось ничего другого, как продолжать работу, так что я уже не мог посвящать вам той великой скорби, которая казалась мне основой и смыслом жизни.

Собравшись с самыми чистыми мыслями, хотел бы сочинить молитву, обращенную к тому, Кто предопределяет всё, чтобы принесла она вам беспредельное утешение. Но поскольку вы живете в ярком свете, а я прозябаю в тени, мне совершенно ясно: конечно, невозможно, чтобы моя серость была как-то полезна вашему сиянию. К тому же, возможно, мой голос и не звучит и не может быть услышан.

Что делать? Когда иду, мне кажется, я не должен этого делать. Когда говорю, мне кажется, богохульствую; когда полдневной порой всякое растение упивается горячим светом, я чувствую: вина и стыд — на мне.

Простите меня!

Я старался подражать вам и следовать за вами, но был отвергнут. Определенно, я допустил серьезные ошибки, и поэтому мне было не дано записаться в ваш Легион.

Это обескуражило меня. Но я думаю о вас, други мои, мертвые.

Вон далекие, угрюмые горы, а над горами и лесами встают облака в виде мечтаний или дум.

Крупный муравей, он постоянно ходит и ходит, заходит в свое хранилище и выходит из него, постоянно думая о работе, зажав между двумя тонкими нервными лапками огромную соринку: это наш труженик-крестьянин движется от хозяйственных построек к дому.

Достает вязанку хвороста, кладет ее на кучу, потом выходит из дому с ведром и выливает его, вот он уже с инструментом снова в поле, потом возвращается с корзиной и ставит ее. Потом должен молотить, потом должен плести.

Потом должен жать, потом должен поливать; потом вязать, потом расстилать, потом собирать в копны. Потом ворошить, потом черпать, потом замешивать: потом вместе с той болтушкой отнести также и корм для птицы; потом доить, потом закрыть, потом перенести.

И он носит и переносит, так проходит его день.

Звуки дня пролетают своей чередой и повторяются, будто в комедии.

Он их даже не слышит.

Голоса дня отпели свои страдания. Больше нет ничего.

Только пот и одиночество.

Лишь колокольный звон ритуально отмечает свой час. Он летит от старой башни, как давняя мысль о вечности.

Когда тень касается серых веж, значит, над постройками склоняется ночь. А когда в скопище дел ничего не видно, приходится делать перерыв.

В домиках обходчика дети: с чубчиком и лентой, и со сверкающими глазами, не по размеру трусы, они длиннее юбчонки, мама предвидит быстрый рост на хлебе и фасоли. Сегодня трусы еще слишком длинны, завтра уже коротки.

Мост над рекой, от реки канал. Зеленый канал, похоже, остановился по таинственной команде и стал готовым большим бассейном.

Двигая утомленными шатунами (видимыми на повороте), локомотив въезжает на виадук, пролетает над одинокой электростанцией. Во мраке глубокой долины ее не замечает никто: ни остроумные дипломаты, ни дамы. В тени тех кустарников живет только пара глаз, зловещих топазов: это волчица, пришедшая из ночи покормить своим молоком человеческих детенышей; а упрямые генераторы всё тянут свою невидимую ношу, потоки вод с напряжением вращают роторы в вековечном торможении поля.

Одинокие гиганты с распахнутыми руками переваливают через жалкие горы, поддерживая странные ожерелья и основу из проводов.

А там целлюлозные заводы, хлопчатобумажные фабрики и прочие предприятия. Но они не видны, и бесполезно описывать их.