Пять сетов - Поль Виалар

В прекрасном колледже, где мальчик теперь находился, учащиеся жили в небольших, стоящих недалеко друг от друга домиках. Между домиками была проложена лыжная трасса. Спорту здесь уделяли столько же внимания, сколько и учению. Хороших игроков в футбол здесь ценили не менее, чем первых учеников по латыни. Зимой каждую неделю устраивали альпинистские походы: подъем на Шиниг-Платте, на Юнг-фрау. Летом в распоряжении молодых людей было четыре теннисных корта.

Во время летних каникул колледж пустовал. Никого, кроме Жана и еще одного мальчика, в нем не было. Но и мальчик этот был не его возраста, ему было лет восемнадцать.

Звали юношу Империали. Это был распущенный человек, и его заперли здесь в наказание за глупости, которые он наделал. В прошлом году он еще блистал в Милане, Турине, Риме. У Империали были тонкие, правильные итальянского типа черты лица. Красавец, баловень женщин, он считал себя вправе транжирить их деньги, принимать от них подарки и относиться к ним с царственным пренебрежением. Прославился он еще и тем, что, одержав победу над всеми своими противниками, выиграл первенство университетов по теннису.

Целебный летний отдых у маристов без права отлучаться — разве только тайком в лесочке встречаться с девушками из близлежащей «академии Сент-Круа», которым он кружил голову,— казался ему невыносимым. Он был здесь лишен даже тенниса. Никого здесь не оставалось из его партнеров, а отец строго-настрого запретил принимать участие в каком-либо соревновании. Для юноши пребывание в колледже стало почти тюрьмой.

В то время как взаперти, под надзором преподавателя Империали зубрил (он должен был в октябре сдавать экзамены, которые, конечно, не выдержал в конце учебного года), Жан в одиночестве бил по своему мячу об стенку.

Однажды в полдень, выходя с занятий, итальянец заметил его. «На худой конец, не поставить ли этого юнца против себя? Все же это лучше, чем ничего,— подумал он.— По крайней мере, можно будет потренировать подачу, раз малый будет тут, чтобы возвращать Мячи».

Несколько минут Империали присматривался к Жану. Никогда еще он с ним не говорил, разве только иногда просил его за столом передать соль или пиво или принести какую-нибудь вещь, которую забыл захватить.

Мальчик неплохо справлялся с мячом. Но в его игре не было размаха, все еще было весьма примитивно. Машинально Империали посоветовал Жану:

— Поставь как следует большой палец! Больше разворачивайся! Ты слишком близко подпускаешь мяч.— Жан покорно послушался. Ему была известна теннисная репутация итальянца.

— Ты уже играл в теннис?

Жан весь зарделся:

— Нет, никогда. Только так, у стенки.

— Ты довольно поворотливый.

Империали исчез. Через минуту он вернулся с коробочкой новехоньких шлезингеровских мячей и с двумя ракетками:

— Пойдем!

На корте, проверив высоту сетки,— на своей стенке в Сэнте Жан на положенной высоте попросту провел черту,— итальянец начал посылать ему мячи.

Они прилетали стремительно, резко, траектория их была такой короткой, что Жан не успевал к ним подбегать. Мячи обманывали его, и он ни до одного не дотронулся.

— Кати мне мячи под сеткой! Ты не сможешь их перебросить.

Империали играл лишь для собственной забавы, пробовал разные удары, направляя мячи по линиям. Удары его были точны, неотразимы. Жан с грустью понимал, что Империали это скоро надоест, он вернется к себе в комнату, унесет свои ракетки, мячи, а он, Жан, снова останется один со своим старым решетом.

Жан старался изо всех сил. Наступила его очередь подавать, и, после того как несколько жалких мячей не перешли сетку, Жан приловчился, начал понемногу привыкать к ритму и рассчитывать расстояние.

Империали принимал мячи, возвращал их. Один раз он даже промазал, так этот мяч был стремителен. Итальянец засмеялся, похвалил. Через несколько дней Жан уже мог оказывать ему сопротивление. Тогда, сначала с большим снисхождением, итальянец взялся за него, но скоро он всерьез заинтересовался Жаном и начал находить его даже одаренным. Каникулы вдруг показались ему менее скучными, приобрели для него какой-то смысл. Вскоре оба уже начали играть по-настоящему — это стало удовольствием и для старшего. Чтобы выучить Жана играть, он проявил немало старания: учил его тактике игры, как выполнять удар, объясняя, что надо принимать в расчет не только ширину корта, но и его длину; рассказал, как обвести противника или укоротить мяч. И все время Империали твердил мальчику, что одной силы мало,— преимущество дает сообразительность. Победу приносят хитрость, уловки, внезапное наитие — то вдохновение, которое, как и все остальное, является плодом учения, ибо теннис — это такое же мастерство, как и строить дом или писать роман.

Когда в сентябре они расстались, Жану, который был на шесть лет моложе итальянца, еще не удавалось выиграть у Империали ни одной игры, но он часто уже проигрывал с минимальным счетом. Молодой человек проникся нежностью к пареньку. Он привязался к нему, учил его всему, чем сам овладел, потому что знал: это не пропадет зря. Каникулы, те самые каникулы, которые должны были явиться для него наказанием, в конечном счете пронеслись очень быстро. В последний день Империали подарил Жану одну из своих ракеток, и они расстались, горячо пожав друг другу руку (учитель — гордый своим учеником, Жан — полный признательности), и поклялись встретиться.

Встретиться им так и не пришлось. Империали — чудом или потому, что попал на влюбленного в спорт преподавателя,— выдержал экзамены. Семья подарила ему «бугатти» [Французская спортивно-гоночная машина.]. Три месяца спустя он на ней разбился. Об этом сообщили газеты, но не у нас, не в нашей стране. Жан на свои письма так никогда и не получил ответа. Он навсегда остался с мыслью, что его юный учитель забыл своего ученика.

После Швейцарии Жан вернулся во Францию и поступил в интернат провинциального колледжа, где суп — жалкая похлебка — мало способствовал наращиванию мышц, помышлять же о спорте было по меньшей мере смешно.

О теннисе не могло быть и речи. Однако на крытом цементированном школьном дворе была стенка. Пришлось копить деньги, чтобы приобрести подержанный теннисный мяч. Он весь размяк оттого, что отслужил два сезона. Но какое это имело значение! В Жана буквально вселился бес. С наступлением лета упорство тринадцатилетнего подростка и знания, приобретенные благодаря Империали, дали ему возможность начать карьеру теннисиста.

Одна парижская газета организовывала теннисный турнир. Любой игрок мог принять в нем участие в одной из трех категорий: ветеранов — свыше сорока лет; юношей — от двенадцати до шестнадцати лет и остальных — категории, включавшей все промежуточные возрасты. Из последней категории, как надеялись устроители, должен выявиться новый талант.

Отборочные соревнования проводились в каждом городе. В Сэнте их собирались провести в июне, как раз перед самыми каникулами. Ах, как Жану хотелось принять в них участие! Но невозможно.

Да, невозможно. Во-первых, у него не было необходимых для участия в соревнованиях денег, небольшой, правда, суммы, но все же суммы, которую надо было приложить к листку заявки, вырезанному из газеты. Во-вторых, потому, что в июне — и, должно быть, все лето — он будет узником за высокой оградой школы. Никогда ему не позволят выйти... в особенности чтобы «играть»!

У него не было денег! А между тем он до того горел желанием «включиться», что после долгих колебаний однажды вечером заполнил листок заявки:

ГРЕНЬЕ Жан Феликс.

Родился... (он сплутовал слегка, прибавил себе один год, чтобы выглядело посолиднее) полных четырнадцать лет. Категория... По юношескому разряду.

Надо все же указать какой-то адрес,— а в колледже все письма проверяли,— и он написал:

«Г-ну Бартуле, с просьбой вручить адресату». Бартуле— это было имя привратника. Он слышал от старшеклассников, что на его адрес они получали свою любовную переписку. Старик отдавал им письма, если они потихоньку подкупали его. Написав адрес, Жан задумался.

Сумма, которую надо приложить, чересчур для него высока, никогда он ее не соберет. Что делать?

Устроителем этих встреч под вывеской газеты был в свое время известный игрок. Быть может, такой человек поймет его? И внезапно Жана осенило. Он решил написать ему.

Это было весьма наивное, но трогательное письмо. Он вложил в него всю свою горячность, высказал всю свою веру в игру, которая была для него не просто игрой, а чем-то большим,— такой она требовала сноровки, сообразительности, силы характера, такой подъем духа она вызывала в нем.

Жан волновался, ибо, если не считать встреч с Империали, никогда еще не проводил он ни одной настоящей встречи, результат которой зависел от всего умения игрока, от его воли к победе. Но, хотя и не испытав этого, он хорошо представлял себе всю сложность игры в теннис, как если бы у него был десятилетний опыт. Ведь он так часто размышлял об этом!